Мать, выглянувшая через пару минут в окно, видит Семенова сидящим в огороде и держащим голову отца на своих коленях.
Эдмундович, ты чё? А, Эдмундович? гудит Семенов.
Отец лежит как неживой. Мать опрометью выскакивает на улицу.
Он лежит на спине, с таким выражением лица, какое всегда появляется у него во время приступов: жалобно приоткрыв рот, он словно силится втянуть в себя воздух.
Трясущимися руками мать сыплет ему в рот нитроглицерин из пробирочки, но отец не делает ни одного глотательного движения. Таблетки белеют во рту.
Мать поднимает шум, сбегаются соседи. Кто-то уже нащупывает пульс у лежащего неподвижно человека, кто-то бежит за врачом. «Всё делается»
Что же ты молчал, кричит на Семенова мать, еще не верящая в самое страшное, что же ты не орал, не звал народ?
А я чё, бормочет тот. Он схватился за карман, да и упал. Я думал, он пьяный.
Да разве ты не знал, что он больной, паразит ты эдакий?
Не, мотает Семенов головой, не знал. Я думал пьяный.
Наконец, приходит медсестра, молоденькая девица, начинает делать отцу уколы. Все ждут, что будет дальше.
Надо что-то делать, рыдает мать, надо что-то делать! Может, вы ответственности боитесь, так я всю ответственность беру на себя. Давайте сделаем ему искусственное дыхание. Давайте, кто-нибудь, а?
Сосед Саша соглашается и начинает ритмично надавливать на грудную клетку отца: раз-два, раз-два Медсестра через платочек дует отцу в рот. Отец лежит в той же позе.
Медсестра начинает измерять ему давление. Давление падает. Пульс становится всё слабее и совсем прекращается.
Дребезжит телефон. Только что вернувшийся из поездки по своим торговым делам, уставший как собака, плохо спавший последнюю ночь, я, кряхтя, встаю с дивана. Плачущий голос в трубке сообщает о смерти моего старого приятеля, местного краеведа Юрия Нестерова. Приглашают на похороны и я, пособолезновав, обещаю непременно быть. Возвращаясь на свой диван, планирую в уме очередность дел на день погребения покойного радушного старичка, в хлебосольном дому которого мною со товарищи было в свое время выпито изрядное количество горячительных напитков.
«Свалился, старый, думаю я, а ведь в последнее время приободрился, кажись, даже по городу разгуливал Сердце, сердце Касьянов год Что ж, все там будем. Надо будет придти, помочь Галине Николаевне»
Через полчаса телефон снова трещит и какой-то вахтер из какого-то райкома профсоюзов трубным голосом уведомляет меня, что несколько часов тому назад скончался мой отец.
и вот уже я, соскочив с еле ползущего ленинградского поезда на безлюдной ночной станции Кобостово, зябким стремительным шагом иду, то и дело срываясь на бег и спотыкаясь о корни деревьев, по не видимой в темноте тропинке. Нет попутчиков на пути через лес, две высоких дремучих стены стискивают дорогу с обеих сторон, кто-то злобно шипит и трещит сучьями в черных кустах и я отпугиваю этого «кого-то» резкими выхлопами японского зонтика.
Папа, папа, может, всё это неправда, дурацкая ошибка?
Четыре километра позади, я вхожу в темное беззвучное село, поднимаюсь из оврага на горку, сворачиваю направо. Вот он, родительский дом. Окна темны и спокойны, но окошко баньки светится.
«Она его моет, с ужасом думаю я. Одна моет»
полураздетая, в старом белом лифчике, стоя на коленях и тихо подвывая, льет из
алюминиевого ковшика теплую воду на скользкое, блестящее под голой электрической лампочкой плечо мужа, и гладит, гладит это плечо, втайне надеясь, что сейчас мой отец, любитель глупых шуток, поднимет безжизненную руку, отстранит ковшик, со стоном оторвет большое белое тело от струганной лавки, бурча тоном обиженного ребенка: «Да ну тебя, мамка! Что ты на меня всё воду эту льешь?» и можно будет еще на несколько месяцев, а может быть, и лет, отодвинуть от себя неотвратимую жуть грядущего одиночества
В черном платке и черном свитере, худенькая и маленькая, мать сидит на кухне, тихо беседуя с соседкой. Она с плачем обнимает меня, и я убеждаюсь, что непоправимое случилось. Соседка, облегченно вздохнув, уходит домой; я снимаю в сенцах ботинки, иду на веранду и, наконец зарыдав, обнимаю еще не остывшее тело папы.
Одутловатое, нездоровое лицо, впалый беззубый рот, морщинистые мешки под глазами, серебристо-пепельный чубчик. Этот человек дал мне жизнь, талант, гордыню, умение понимать красоту, помог мне встать на ноги в чудовищном мире людей, научил жить стиснув зубы, одерживать победы и бросать завоеванное псу под хвост. Больше он меня ничему не научит.
Папа, папа, милый мой, добрый, взбалмошный человек, куда же ты?
Он улыбается, говорит мать. Смотри, он улыбается ему нравится, что ты приехал.
Я раньше всех приехал, сквозь рыдание отвечаю я, раньше Андрюхи, я через лес бежал
Руки и ноги отца связаны бечевкой, он лежит на раздвинутом столе, одетый в новый дешевый костюм и ненадеванную клетчатую рубашку; на ногах нелепые дырчатые сандалии.
Я вою, как в детстве, кривя рот и размазывая слезы, от великой обиды на жизнь и на Бога.
Папа, папа, милый мой, хороший папа вою я, целуя и гладя покойника.
Мать оставляет меня наедине с отцом и то, что я говорю в эти минуты, о чем прошу его, в чем клянусь, слышит только он.
Закрыв лицо отца простыней, возвращаюсь на кухню. Мать собирает ужин, рассказывая, как всё случилось, коря себя за недогадливость, за то, что поздно выглянула в окно, не так насыпала таблеток
Ведь никакой тревоги в этот день у меня не было! восклицает она, испуганно глядя на меня. Наоборот: тихо, спокойно, весело было на душе. Видно, так уж надо было С утра он Коле Баруздину колунище тесал, потом с мужиками в огороде хахалился, у меня и думки не было, что так выйдет. Отвело меня, отвело Господи, как же я теперь буду? Феликс, Феликс! Всё-то ты, матушка, успел, всё приделал кур отгородил, картошку мы посадили
Она плачет и вытирает платочком покрасневшие нос и глаза.
Сразу, говорю я, слыша в тоне своего голоса оттенок какого-то злобного торжества, без проволочек, без этих больниц Раз!.. и там Резко, папа, резко. Одним ударом, наотмашь!
Да, не завалялся, всхлипывает мать. Люди-то вон годами лежат, под себя ходят. Горшок им носят, с ложечки кормят Не-ет, Феликс Михайлович так не мог Феликс, да что же ты наделал?
Ну, не плачь, не плачь, бодрюсь я. Всё равно он здесь жить не собирался. Помнишь? он хотел всё продать и уехать Вот и уехал! Никого не отяготил, не озаботил, собрался в одночасье и махнул! Помнишь, он пел: «Старость меня дома хрен застанет!..»
Мать то плачет, то рассказывает, то снова плачет. Я успокаиваю ее, хлебаю подогретый на электроплитке суп, листаю какие-то журналы, что-то говорю. Снова идем к покойному. Стоя в изголовье, гладим папу, разговариваем с ним и о нем.
Душа-то его сейчас здесь, замечает мать, всхлипывая. Тут она: летает, смотрит на нас Феликс-Феликс, что ты наделал, а?
Тянется ночь, длится наш разговор, не смея оборваться и оставить нас, каждого по отдельности, с не осмысленной как следует новостью. Да, ни я, ни мать еще не осознаем вполне нашу утрату отец где-то здесь, рядом с нами: вот его таблетки и склянки на лавке, вот брюки и фуфайка, вот тут, на своем любимом месте, у дверного косяка он сидел бы сейчас. Мы слышим эхо его слов, видим мир, не успевший умереть вместе с ним. Папа где-то здесь, а там, на ночной веранде, лишь остывающий слепок его.
Утро. Пока не встала мать, я иду к отцу. Он такой же, как и вчера неподвижный и тихий. За окнами веранды зеленые листья, солнечные зайчики, яркая голубизна неба. Если бы не труп, я подумал бы, что отец где-нибудь поблизости, кормит кур в сарайке или возится в мастерской. Но труп, тихий и неподвижный, лежит рядом и тяжелая волна горя, родившись внизу живота, внезапно дыбится во мне, перехватывая горло и выдавливая слезы. Папа умер.