Ну, как сказать, отозвался он, ведь его «воспитание» могло бы, пожалуй, вызвать определенные сомнения.
Папино воспитание? Она никогда не задумывалась об этом. По-моему, он не получил ровно никакого воспитания.
Не получил такого, как мое И даже такого, как твое.
«Даже» вот спасибо! рассмеялась девушка.
О, душа моя, ты бесподобно воспитана. Но твой отец тоже по-своему человек воспитанный, это-то я понял. Так что не сомневайся. Вопрос в том, чего он добился благодаря этому.
Он добился всего благодаря тому, что он такой хороший, возразила на это наша юная дама.
Ах, дорогая, думается мне, никто и никогда еще ничего не добился благодаря тому, что был хорошим. Быть по-настоящему хорошим это такое качество, которое скорее мешает человеку добиться чего бы то ни было. Князя забавляло, что собственные рассуждения настолько увлекли его. Нет, все дело в его особом стиле. Это его неотъемлемая черта.
Но девушка оставалась задумчивой.
Это просто американский стиль, вот и все.
Именно вот и все! А я больше ничего и не говорю. Этот стиль ему подходит, а значит, на что-то он все-таки годится.
Как ты думаешь, подойдет ли он тебе? с улыбкой спросила Мегги Вервер.
На это у князя нашелся чрезвычайно удачный ответ:
Если ты в самом деле хочешь это знать, так я думаю, душа моя, что мне уже ничто не может ни помочь, ни повредить такому, какой я есть Но ты сама увидишь. Скажем, по крайней мере, что я galantuomo, на что смиренно уповаю; в лучшем случае я похож на цыпленка, которого ощипали, распотрошили, мелко нарезали и приготовили с соусом «де воляй»; твой же отец природная птица, разгуливающая по двору. Перья, движения, кукареканье: все это те составные части, которых я лишен.
Ах, еще бы ведь цыпленка невозможно съесть живьем!
Князь нисколько не рассердился, но отвечал с большой решительностью:
Ну, я-то как раз пытаюсь съесть твоего отца живьем, это единственный способ как следует его распробовать. И я намерен продолжать в том же духе, и поскольку особенно живым он бывает, когда говорит по-американски, то и я должен изучить этот диалект для полноты картины. Ни на каком другом языке он не мог бы нравиться так сильно.
Девушка продолжала отнекиваться, но это была лишь радостная игра.
По-моему, он мог бы нравиться хоть на китайском.
Это совершенно лишнее. Я хотел сказать, что он в каком-то смысле продукт своей интонации, неотделимой от него самого. Следовательно, моя симпатия отдана интонации без которой он не мог бы существовать.
О, этого ты еще наслушаешься, рассмеялась она, прежде, чем с нами покончишь.
Эти слова, по правде говоря, заставили его слегка нахмуриться.
Объясни, будь так добра, что ты имеешь в виду, говоря, что я с вами «покончу»?
Ну, узнаешь о нас все, что только можно узнать.
Князь сумел воспринять это как легкую шутку.
Ах, любовь моя, с этого я начал! Мне кажется, я узнал достаточно, чтобы ничему уже не удивляться. А вот вы, между прочим, продолжал он, ничего на самом деле и не знаете. Я сделан из двух частей. Что-то словно толкало князя продолжать. Одна складывается из истории, из поступков, браков, преступлений, капризов и бесконечных глупостей, сотворенных другими, позорно растратившими, среди прочего, все те деньги, которые могли бы достаться мне. Все это записано: в буквальном смысле записано в толстые книги, хранящиеся по библиотекам, и все это столь же общедоступно, сколь и отвратительно. Любой может ознакомиться с этими сведениями, и вы оба удивительным образом бестрепетно смотрели им в лицо. Но есть и другая часть, очень маленькая, конечно, по сравнению с первой, но такая, какая есть, она представляет собою то, что отличает лично меня, что никому не известно и никому не интересно никому, кроме вас. Вот об этом вы пока ничего не знаете.
К счастью, милый, отважно заявила девушка, чем бы иначе могла я занять себя в будущем?
Молодой человек до сих пор вспоминал удивительную ясность он не мог подобрать другого слова всего ее прелестного облика, когда она это сказала. Вспоминал он и то, как ответил с волнением:
Говорят, самые счастливые царствования те, у которых нет истории.
О, я не боюсь истории! Она всегда была в этом уверена. Считай, что это худшая твоя часть, если хочешь, но, во всяком случае, очень заметная. Из-за чего же еще я и стала-то думать о тебе? прибавила Мегги Вервер. Уж наверное, ты заметил, что дело было вовсе не в том, что ты называешь своей неизвестной величиной, присущей только тебе. Нет, тут главное было поколения твоих предков, безумства и преступления, грабежи и зверства, и злобный папа римский главное чудовище, которому посвящено столько томов из вашей семейной библиотеки. Хоть я пока прочла всего два или три, но с тем большим увлечением займусь остальными, как только у меня будет на это время. А следовательно, повторила она свой вопрос, где бы ты был без этих своих архивов, анналов и позорного прошлого?
Князь вспоминал, как ответил очень серьезно:
Возможно, я был бы в значительно лучшем финансовом положении.
Впрочем, его реальное положение в этом плане настолько мало их заботило, что князь, к тому времени до глубины души прочувствовавший свою удачу, не запомнил ответа девушки. Ответ этот всего лишь окрасил нежным оттенком сладостные воды, в которые князь был погружен, словно туда подлили некую ароматическую эссенцию из хрустального флакона с золотою пробкой. Еще никому из его предшественников, даже печально знаменитому папе римскому, не довелось сидеть по самую шейку в подобной ванне. А это показывает, кстати говоря, что потомку столь древнего рода все-таки не дано уйти от истории. Разве не история, и притом именно их родовая история, стала той основой, благодаря которой ему теперь представлялась возможность распоряжаться такими деньгами, какие и не снились его прародителю строителю дворца? На этой волне возносился он в упоительную высь, Мегги же при случае прибавляла в приятно плещущие струи одну-другую утонченно расцвеченную каплю. То был цвет чего именно? Чего же еще, если не удивительной, чисто американской доверчивости? То был цвет ее невинности и в то же время ее пылкого воображения, окрашивающий все его отношения с этими людьми. И вот сейчас мы показываем читателю, как молодой человек перебирает свои воспоминания об этом разговоре, и припоминается ему то, что он сказал затем, ибо это был голос его удачи, умиротворяющий и неизменный.
Вы, американцы, романтичны до невероятности.
Ну, конечно. Поэтому у нас все так хорошо.
Все? переспросил он с сомнением.
Все, что вообще есть хорошего. Весь мир, такой прекрасный, или все то, что прекрасно в этом мире. Я хочу сказать, мы столько всего видим.
Он взглянул на нее, думая о том, что сама она одна из прекрасных, одна из прекраснейших вещей этого прекрасного мира. Но ответил он так:
Вы слишком много видите, и это приводит иногда к большим осложнениям. По крайней мере, если не считать тех случаев, поправился он, подумав, когда вы видите слишком мало.
Но он не скрывал, что понимает ее мысль и что предостережение его было, пожалуй, излишним. В своей жизни князь достаточно повидал романтического вздора, но в этих людях как-то не было заметно ничего вздорного, ничего нельзя было поставить им в вину, кроме лишь невинных удовольствий удовольствий, за которыми не следует наказания. Им доставляло радость воздавать должное окружающему без каких-либо потерь для себя самих. Забавно только, заметил князь со всем подобающим почтением, что ее отец, хоть он и старше, и мудрее, и мужчина вдобавок, в этом отношении ничуть не лучше то есть не хуже ее самой.
Ах, он гораздо лучше, воскликнула она, в смысле гораздо хуже. Он неисправимый романтик по отношению к тому, что он ценит в жизни и, по-моему, это прекрасно. Вот и его приезд сюда я не знаю, что может быть романтичнее.