Пока я ехала по шоссе, совсем близко от меня проносились грузовики. Я положила плеер в багажник, и мне все время приходилось наклоняться к переднему колесу, потому что провод у наушников был слишком короткий. Два или три раза я чуть не потеряла равновесие.
У фермы не было настоящей ограды, только железная решетка, которая оказалась открыта. Я слезла с велосипеда и вошла. Подъездная дорога заросла травой, и ее края не были четко обозначены, так что ее форму должны были сами определять проезжавшие по ней машины. Мне понадобилось всего пять минут, чтобы дойти до дома.
Мне уже доводилось видеть фермы, но эта была непохожа ни на одну из них. Только средняя часть дома была каменной, остальные, прилепившиеся к ней по бокам, деревянными и более новыми, трубы и электропровода все разного цвета. У нас дворик перед домом был аккуратно выложен каменными плитами; здесь же просто площадка, залитая цементом, который весь растрескался.
Прислонив велосипед к бедру, я немного покашляла, чтобы привлечь к себе внимание. Никто не вышел. Тогда я сделала несколько шагов в сторону, чтобы укрыться от солнца под навесом. Дверь дома была распахнута настежь, но у меня не хватило духу войти. Вместо этого я обошла вокруг стола, покрытого полиэтиленовой скатертью с изображением карты мира. Смахнув ладонью несколько крошек, я стала искать на карте Турин, но его там не оказалось. Затем я подошла к садовым качелям. Подушки на них совсем выгорели. Я вспомнила, как рассердилась бабушка, когда Козимо вынес из сторожки во двор ее пестрые шезлонги.
Я прошлась вокруг дома, искоса посматривая на окна, но контраст между ярким светом снаружи и темнотой внутри был слишком резким, чтобы хоть что-то разглядеть. За домом я увидела Берна: он сидел в углу, в тени, на скамеечке, наклонившись. В таком положении стали видны его позвонки, которые прорисовали у него на спине что-то вроде горба. Вокруг Берна громоздились горы миндаля, его было столько, что, если бы я улеглась сверху, раскинув руки, то погрузилась бы в него целиком.
Берн не замечал меня, пока я не оказалась прямо перед ним, но даже в этот момент вроде бы не удивился.
А вот и дочка метателя камней, пробормотал он.
Мне стало не по себе, в животе заныло.
Меня зовут Тереза.
За все время, что мы с ним сегодня утром провели в нашем дворике, он даже не спросил, как меня зовут. А сейчас он равнодушно кивнул, как бы принимая это к сведению.
Чем ты занимаешься?
Не видишь?
Он набирал миндальные орехи в горсть по четыре-пять штук, счищал зеленую кожуру и бросал их в кучку. Скорлупа ударялась о скорлупу с легким цоканьем.
Ты что, собираешься очистить все эти орехи?
Конечно.
Ты с ума сошел. Их же, наверно, тысячи.
Могла бы помочь. Торчишь тут без дела.
А куда мне сесть?
Вместо ответа Берн пожал плечами. Тогда я уселась на землю, поджав под себя ноги.
Мы начали чистить орехи от кожуры вдвоем и занимались этим достаточно долго, но гора миндаля никак не уменьшалась. Это было бессмысленное занятие. Судя по количеству миндаля, которое Берн успел очистить, он сидел тут уже несколько часов. Всякий раз, как я поднимала на него глаза, у него был все такой же сосредоточенный вид.
Как ты копаешься, сказал он вдруг.
Так я это делаю первый раз в жизни!
Не имеет значения. Просто ты копуша, вот и все.
Я решила обидеться и под этим предлогом бросить работу.
Ты сказал, мы будем хоронить лягушек.
Я сказал, это будет в шесть.
А я думала, сейчас уже шесть, соврала я.
Берн взглянул на солнце, словно по его положению на небе мог определить, который час. Затем покрутил головой, чтобы расправить затекшую шею, и бросил в кучу еще горсть очищенных орехов.
Я лениво протянула руку, чтобы тоже взять горсть. Можно было чистить быстрее, но тогда кожура забивалась под ногти.
Ты один собрал все эти орехи?
Да, все.
И что собираешься с ними делать?
Берн вздохнул:
Завтра приезжает мама. Она очень любит миндаль. Но чтобы как следует высушить орехи на солнце, нужно по крайней мере два дня. А потом их еще надо расколоть, это дольше всего. Времени осталось мало, я должен управиться до конца завтрашнего дня.
Это вряд ли получится.
Получится, если ты мне поможешь. Ты будешь очищать их от кожуры, а я колоть.
Хочешь, чтобы завтра я опять пришла и помогла тебе?
Берн согнулся еще больше. Теперь я с трудом могла различить под свесившимися волосами его нос.
В это время дня я тут один, сказал он.
Потом мы долго работали молча, не глядя друг на друга. Слышно было только, как падают в кучу очищенные от кожуры орехи. Цок. Цок. Цок.
Наконец, Берн выпрямился, потянулся, и окинул взглядом оливковые, миндальные и черешневые деревья вокруг. Он удивлялся, как будто видел их впервые.
Какое богатство, правда? сказал он. Я не нашлась, что ответить: мне это никогда не приходило в голову.
Потом появились его друзья, или сводные братья, или кто они там были.
А она что тут делает? спросил альбинос.
Берн встал, готовый заступиться за меня.
Она пришла на похороны лягушек.
Никола, не такой агрессивный, протянул мне руку и представился, видимо считая, что я не запомнила, как его зовут. Я пыталась определить, который из троих изображал в бассейне покойника. Увиденное той ночью словно давало мне перед ними незаконное преимущество.
Томмазо сказал:
Там все готово, шевелитесь, и пошел, не дожидаясь нас.
Мы последовали за ним. Он привел нас к костру.
Иди сюда, дорогая, мы тебя ждали, сказал человек, стоявший у костра. Я Чезаре.
В одной руке он держал книжечку в красном переплете, в другой кропило. На плечи был накинут черный шарф с двумя вышитыми золотом крестами на концах. У его ног были выкопаны пять маленьких, неглубоких ямок. Там уже лежали мертвые лягушки.
Чезаре начал терпеливо объяснять мне, что происходит. Глаза у него были голубые, очень светлые, почти прозрачные.
Люди хоронят своих мертвецов, дорогая Тереза. Так было всегда. С этого начиналась наша цивилизация, это обеспечивает переход душ в их новое вместилище. Или к Иисусу, если их жизненный цикл завершился.
Когда он произнес «Иисус», все дважды перекрестились и поцеловали ноготь большого пальца. Тем временем к костру подошла женщина и, прежде чем занять положенное ей место, погладила меня по щеке, как будто знала всю жизнь.
Тереза, ты знаешь, что такое душа? спросил Чезаре.
Может, и нет.
Видела когда-нибудь растение, которое умирает? Возможно, от жажды?
Я кивнула. У наших соседей в Турине на балконе завяла кензия: хозяева уехали в отпуск, а о ней забыли.
В какой-то момент листья сворачиваются, продолжал Чезаре, ветки никнут, растение превращается в призрак самого себя. Жизнь уже покинула его. То же происходит и с нашими телами, когда их покидает душа. Он чуть наклонился ко мне. Но есть кое-что, чему тебя не учили на уроках катехизиса. Мы не умираем, Тереза. Потому что наши души перемещаются. Каждый уже успел прожить множество жизней и проживет множество других, воплотившись в мужчину, женщину или животное. В том числе и эти бедные лягушки. Вот почему мы хотим похоронить их. Это ведь недорого стоит, верно?
Нет. Думаю, недорого.
Флориана, начинай.
Женщина взяла гитару, до этого стоявшую у ее ног. На гитаре не было шнурка, повесить ее на шею было нельзя, поэтому, чтобы играть, женщине пришлось опереть ее о согнутую в колене ногу. Стоя в этой неудобной позе, она взяла несколько аккордов. Потом негромко запела.
Через несколько секунд остальные стройно и слаженно подхватили песню. Они пели громко. Голос Чезаре, глубокий, чуть хрипловатый, словно управлял голосами мальчиков. В песне говорилось о листве и о благодати, о солнце и о благодати, а еще о смерти и благодати. Берн, единственный из всех, пел, закрыв глаза и чуть подняв подбородок к небу. Он пел во весь голос, не стесняясь, сколько хватало дыхания. Мне хотелось бы послушать, как он поет соло, пусть только на секунду. Потом все, кроме женщины, взялись за руки. Чезаре, стоявший слева от меня, протянул руку и мне. Я не знала, как мне быть с Флорианой, ведь у нее руки были заняты. Потом увидела, что Томмазо положил руку ей на плечо, и, чтобы замкнуть круг, сделала то же самое. Флориана мне улыбнулась.