Сафира, слушай, а ты выйдешь за меня после моего шестнадцатого прилива? выпалил он. У тебя будет всего лишь двадцать третий. Я ну.
Слова вырвались сами, внезапно, и голос от волнения взлетел до писка. Хороший ли это был способ перевести непростой разговор о непонятных вещах? Вальин тут же испуганно прикусил язык и захотел влезть под кровать, но Сафира оживилась, засмеялась заплясали рыжие змейки-локоны, зазвенели монеты на поясе. Подойдя, она вытянула руки и принялась перезастегивать Вальину пуговицы: одну он ухитрился пропустить. Он опять покраснел, глядя, как движутся ее ловкие пальцы.
Ох, милый, милый, чего ты, заманчивое же предложение! Она поправила заодно и брошь на его рубашке обережный треугольник из черненого серебра.
Выйдешь? Обнадеженный, он даже привстал на носки, но Сафира уже отстранилась и опять погрустнела.
Ты же будешь жрецом Безобразного. Жрецы Дараккара не женятся.
О, с этим-то он, как ему казалось, давно разобрался. Не так он и держался за сан!
А я, как выздоровею совсем, скажу, что отслужил свое и больше не хочу быть
Тс-с-с! Прохладный палец коснулся его губ, и по спине пробежали вдруг мурашки. Вальин замолчал, почувствовав странное: будто совершил какую-то непоправимую ошибку или застыл в шаге от нее.
Что? прошептал он, не смея шевельнуться. Ты обиделась, что ли?
Сафира нахмурилась. В ее глазах не осталось ни мягкости, ни игривости. Очень медленно она опустила руку и сжала на монетном пояске в кулак.
Наш мир прост, юный граф. Очень, и, приглядывая за ним, боги дремлют. Но когда ты обманываешь их, они сразу открывают глаза. Если, она пристальнее взглянула ему в лицо, ничего не случится, твой путь определен, и лучше с него не сбиваться. К тому же Но тут ее тон резко переменился, перестал пугать. Сафира улыбнулась, щелкнула растерянного Вальина по лбу и в шутку шамкнула челюстью. Малыш, я же стара и больше люблю здания, чем людей. Много философствую. Дружу со Смертью.
Ничего ты не старая! возмутился он, а в глубине сердца порадовался, что странное напряжение между ними растаяло как дым. Ну их, вредных богов. Я тебя люблю. И пусть ты строишь храм этому, с щупальцами может, и моему богу потом построишь? Он замолчал. Сафира уже не глядела на него и, казалось, больше даже не слушала. Эй. О чем ты думаешь?
Она опустила руки, голову тоже. Ее настроение снова резко переменилось, всю фигуру словно облили серой краской. Наконец, точно решившись, она шепнула:
Я Люди будут злы на меня. Да?
За что? Он поймал блеск глаз в завесе рыжих кудрей и пожалел обо всем, что сказал. Ну конечно. Это он ее расстроил своими богохульствами.
За этот храм. Они боятся Вудэна, как и ты, и, может, не зря. Они не готовы.
«Не готовы» Вальин повторил это в мыслях и снова вспомнил простых ганнасцев. Добродушных торговцев и вечно озабоченных рыбаков, приветливых виноделов и сыроваров, оружейников, ювелиров, бесчисленную бравую стражу. Блистательных баронов, чьи дома отбрасывали длинные тени. Художников, скульпторов, архитекторов. Их дети исповедовались иногда Вальину. Взрослых исповедовали его наставники. От них и долетали все эти слухи: о Кошмарище, как уже прозвали замысел отца и Сафиры; о жреце с некой темной, под стать Вудэну, судьбой; о ритуалах, которые в Кошмарище будут проводить. Пить кровь. Убивать зверей. Хорошо, что только зверей; задумай кто-то построить, например, храм Варац, которой иногда приносились в жертву хворые младенцы, точно быть беде! Вальин понимал, чего боятся люди. Например, что брезгливые светлые богини вроде Лувы и Парьялы отвернутся, что начнутся беды: мор, неурожаи. С другой стороны, почему? Так ли они не любят угрюмого брата? Вальин, хотя и не особо дружил с Эвином, ни за что не отказал бы ему в уютном крове а брат никогда не говорил, что больного младшего нужно гнать в шею. Так, может, и не случится дурного, если у Вудэна будет храм в Ганнасе?
Милый? тихо окликнула Сафира. Похоже, она боялась молчания.
И Вальин ободряюще ухватил ее за руки тонкие, длиннопалые, в россыпях золотых веснушек. Он бы поцеловал их, но не решился. Даже отец не делал так с мачехой.
Я не буду ни злиться, ни бояться! просто уверил он. И отец он же тебя нанял, он тебя и защитит. Ему нужен храм. И, значит, нужна ты.
Ее глаза потеплели, пальцы сжались в ответ. Пожатие это искорками пронзило грудь. Стало ясно: он все сказал правильно. И все правильно понимает.
Да я не решилась бы взяться за такую работу для кого-либо, кроме него.
И все же прозвучало это так, что Вальин не на шутку забеспокоился.
Он нравится тебе больше, чем я? насупился он. Я обещаю! Я тоже поумнею. И чем-нибудь прославлюсь! Хочешь, я велю тебе застроить храмами весь город?
Он ждал смеха, ждал привычного «Дурачок!». Но Сафира уже разорвала их неловкое пожатие и отступила на шаг, устало расправила плечи. Свет вызолотил ее волосы, а на лицо легла глубокая тень, похожая на вуаль. Опять она медленно уходила в себя.
Дело не в уме, Вальин дело в боли. Той, которую знают лишь правящие и, может быть, родители неблагодарных детей. Как хорошо, что она не твоя.
Сафира снова поглядела в окно, на выступающий за ярусами белых, серых и голубых домиков мыс. Там, за розоватой черепицей и живыми изгородями, темнели возводимые из черного камня стены. Три башни. Три купола, которые расписывал мастер-иноземец. Средний, самый высокий, сиял пока еще холодным фиолетовым маяком-свечой, помещавшимся под самым шпилем. Вальин знал: скоро этот свет, облаченный в великолепное граненое стекло, зажгут впервые. На него будут глядеть все в Ганнасе, на него полетят мотыльки и души. Будет так красиво.
И так страшно.
* * *
Сафира, я очень скучаю по тебе.
Она еще слышала это, с зажмуренными глазами входя в прохладную тень. Она не решалась поднять голову, только нервно облизывала пересохшие, зацелованные соленым ветром губы. И одновременно она очень хотела увидеть белые фрески, ведь запах влажная смесь песка, масла, шафрана и апельсиновых косточек шептал: они готовы. Но как страшно это ведь значит, пути назад совсем нет. Поэтому пока слова, успокаивающе теплые, горькие. «Сафира, я очень скучаю по тебе».
Там, в замке, их сказали двое: мальчик, которому она привычно помогла застегнуть пуговицы жилета, и мужчина, его отец, которому так же привычно позволила расстегнуть на ней платье. Остериго был сегодня настолько нежен, что Сафира в очередной раз проиграла, изменила себе. Она задержалась дольше, чем хотела, и лежала рядом, и пила сладкое персиковое вино из бережно подносимого серебряного кубка, и обводила пальцем выгравированных на стенках крылатых лисиц. Остериго не хотел отпускать ее, почему-то сегодня особенно не хотел. Ее тяжелые рыжие пряди покоились на подушке поверх его столь же тяжелых черных. Медь и зола. Огонь и ночь.
Сафира, я все чаще думаю
И она прижала палец к его губам так же, как прижимала к губам мальчика младшего, единственного непохожего в этой семье. Больного, брошенного, и если первое смог исправить Безобразный, то последнее осталось.
Остериго, как и его старший сын Эвин, был смуглым, темноволосым, синеглазым. Все классические черты жителей графства Соляных Земель соединились в нем в гармоничный рисунок и светлое сердце, и удивительно ли, что Сафира отозвалась на это так же, как отозвалась на горе, окутывавшее младшего ребенка светловолосого, светлокожего, будто рожденного другой матерью от другого отца? Семья Энуэллис, кроме Эвина, уже в десять мечтавшего лишь о престоле и никого ни во что не ставившего, стала ей родной на целых два прилива, отделивших от мечты. Она даже поверила Впрочем, нет, никогда не верила до конца. Ширхана новая супруга Остериго, дочь самого верховного короля Цивилизации Общего Берега, гарантия мира и процветания Соляных Земель всегда была рядом. Не вмешивалась, но была. Шептала: