Я не стал объяснять, что вынуждает биологические организмы функционировать днём, тем более сам ощущал вдохновение и пик мыслительной активности исключительно с первыми сумерками. Мы молчали, и я решился вновь приняться за систематизацию своих черновиков.
Меня зовут Хэлли, она наклонилась ко мне, протягивая руку. Я увидел, как через легчайший шёлк ко мне навстречу потянулись её груди. Кожа Хэлли блестела, и в её полуобнаженных плечах, стройных бёдрах и бледном лице отражалась игра теней и пламени. Я бы не сказал, что она была красива, хотя это дело вкуса, но в ней бурлила жизнь, молодость и энергия, будто я сам был дряхлый старик рядом с ней.
Как давно вы живёте здесь?
Почти два месяца. Это четвертый раз, когда меня забирают сюда.
Забирают?
Кое-кто позаботился, чтобы у меня была койка здесь. Вы записываете?
Да, это я и сам смутился, заметив у себя в руках карандаш. Профессиональное. Я журналист. Приехал, чтобы написать репортаж о больнице. Вы не против?
Нет, она заметно оживилась, это, должно быть, очень интересно.
Пока не знаю.
Я о вашей работе. Ездите по свету, общаетесь с разными людьми, потом рассказываете о простых вещах как о чем-то необыкновенном.
Я рассмеялся.
Вы же понимаете, что это не совсем то, чем я занимаюсь?
Разве вы не приписываете фактам несуществующую значимость, чтобы задеть читателя?
Пожалуй. Но я редко покидаю стены газетной конторы и никогда не бывал за окрестностями города.
То есть вы не видели всех этих великих учёных, невероятных чудовищ и чужеземцев в экзотических нарядах, о которых пишут в журналах?
Нет. Обычно я вижу то, о чем просит главный редактор, так, как это видит главный редактор и тогда, когда за это заплатят главному редактору. Поэтому всё заканчивается забастовками рабочих на заводах или телами выпавших из окна проституток. Ещё я позволяю себе вести субботнюю колонку о событиях и людях нашего города.
Достаточно скверная работа, согласилась она.
Отнюдь. Мне нравится освещать нашу с вами жизнь. Видеть, как сухая заметка, проплаченная администрацией или магнатом, превращается в большую статью, на глазах у тебя меняется, обрастает совершенно другими смыслами и играет красками, как только сталкивается с реальной жизнью города. Правда, иногда для этого ей приходится полежать в столе и настояться.
Теперь засмеялась Хэлли.
Вам ведь не дают писать всё, что захотите?
Я немного помолчал.
Мы независимое издание с большой аудиторией, потому что газетные мальчишки получают надбавки за то, что разносят номера к парадным купцов и бакалейщиков, приторговывают ими из-под полы на заводах или прикладывают их к толстым альманахам. Но чтобы быть независимым, нужны деньги, а деньги без подписки бывают только от рекламы. Поэтому иногда мне приходится упоминать товары, которые я не хочу упоминать, или писать оды людям, которых я терпеть не могу, но это позволяет мне сохранять творческий подход к остальным материалам. Не припомню, чтобы редактор или цензор хоть раз отзывали мои тексты из печати. Впрочем, нельзя сказать, что я многое себе позволяю.
Хэлли откинулась в кресле и запрокинула голову так, что тени скрыли её. Сорочка едва держалась на хрупких плечах девушки. Мне даже показалось, её одежду вот-вот сдует ветер, ворвавшись в распахнутое окно. Она молчала, пока я рассматривал её тело. Кажется, на ней совсем не было белья. Я решил, что она может угадать мои мысли и смутился.
Что же самое сложное в вашей профессии? спросила она, глядя в потолок.
В эти мгновения наверху умирал Берни Ростингсон.
Подбирать слова, когда их нет. Иногда от увиденного при свете дня можно потерять дар речи.
Я немного задумался, стоит ли приводить ей примеры. В конце концов, это показалось мне излишним она здесь явно не за тем, чтобы слушать драмы.
Чем вы занимаетесь? спросил я.
В общем Я просто живу.
Уже не мало.
Мы снова замолчали. Хэлли полулежала в кресле у камина, и я вновь зашуршал бумагами.
Моя жизнь не интересна, поэтому вы ничего не теряете, сказала она. Сперва я подумала вот будет здорово, если про меня напишут в газете! А потом поняла, что и писать-то особо нечего. У меня нет семьи, работы или образования. Я скучный собеседник. Да и на обычного жителя города не особенно похожу. Белая ворона среди других постояльцев, так что вряд ли вы можете рассчитывать на сенсацию.
Мне уже очень интересно, Хэлли. Вы не похожи ни на кого из здешних обитателей, вы не говорите, как они, вы не одеваетесь, как они, вы не думаете, как они. И это прекрасно. Я хотел бы написать ваш портрет, даже если его никто не увидит.
Похвала лучший способ расположить собеседника. Только искушённые люди понимают, зачем я это делаю, но с такими я почти не работаю. Хэлли сказала, что не знает, с чего начать. Я задал первый вопрос, потом второй, третий. Мы очень быстро нашли общий язык.
Я сирота. В работном доме живется не сладко, поэтому отпуск здесь настоящий рай. Мой благодетель не может взять меня к себе у него семья. Снимать отдельную комнату я не хочу. Умру от тоски. Работать я не умею, да и незачем. Поэтому я продолжаю жить с детьми.
Мы называем их беспризорниками, подумал я. Бродягами. Попрошайками. Отбросами, в конце концов, но она всё равно предпочитает их общество. Хэлли рассказала, как умерли ее родители, и сестра матери, обманом заполучив её наследство, выбросила тринадцатилетнюю девочку на мороз. До шестнадцати она побиралась на свалках с такими же, как она, потом её забрали в приют. Там их заставляли выполнять самую тяжелую работу в штольнях и на фабриках, кормили кашей из отваренной шкуры картофеля и заставляли попрошайничать. Когда она стала старше, терпеть взгляды и намёки мужчин стало невыносимо. Она боялась всех вокруг, у неё не было близких подруг. Из этого ада ее забрал какой-то обеспеченный господин, который договорился с Гединком о новой постоялице. Теперь у нее была своя одежда, еда и даже косметика. Иногда она участвует в благотворительных аукционах и посещает презентации новых книг, чтобы приобщиться к светской жизни, но по-прежнему продолжает жить в работном доме и получать небольшое пособие от государства. Его она откладывает, чтобы однажды навсегда уехать отсюда, никому не оставив нового адреса.
Простите, сказал я, когда Хэлли прервала рассказ. Сколько вам лет?
Двадцать один. Вчера исполнилось. Он взял меня сюда впервые, когда мне было семнадцать. Потом это стало ежегодной традицией.
Из-за всего, что ей пришлось пережить, она выглядела куда старше. Я думал, ей около тридцати. Я так и не выяснил, была ли она близка со своим покровителем. Знаю, что должен был задать этот вопрос, но не смог. В любом случае, она почти не говорила о нём. Ни плохого, ни хорошего. Я не мог уловить, благодарна ли она этому человеку, но, кажется, ей нравилась новая жизнь.
Мы проговорили с ней до глубокой ночи. Я делился своими историями, страхами и надеждами, она много смеялась и рассказывала о жизни на улице и грядущих планах. Я знал, что такой откровенной может быть только ночь, и не боялся быть рядом с ней, будто мы знакомы целую вечность. Когда мы проснемся, будет новый день, и ничего из этого не останется. Родство душ пропадет, будто его и не было никогда, в наших речах не останется прежнего доверия, а мысли перестанут быть такими схожими и оттого понятными, как в эту ночь. Мы будем также сильно желать новой встречи, как бояться её. Когда мы в следующий раз заговорим, мы не покажем интереса друг к другу. Когда мы заговорим, нас будет преследовать чувство стыда, будто мы видели друг друга голыми, будто мы поспешили, открывшись друг другу. Когда мы заговорим, нам будет не о чем говорить. И от того я ценил каждый миг в эту ночь.