Ну что, генномодифицированный помидорчик, принял дозу?
Принял.
Теперь три дня в завязке?
Три.
Тогда дай, брат, десять рублей. На нарзан. Тебе теперь, брат, три дня деньги все равно не понадобятся.
Я дал эксбоксерам две монетки по десять рублей.
Сеньк ю. «Вот уроды» говорить не буем, улыбнулся один из ребят. Счастливо, брат.
Счастливо.
Дома меня встретила встревоженная жена с выпученными совино-воловьими глазами:
Ну как?
Нормально, как
Температуры нет?
Нет температуры.
Ломоты не чувствуешь?
Не чувствую ломоты.
Весь этот и следующий день я находился на непривычном для меня духовном подъеме. Ходил по квартире, мурлыкал под нос гимн России. Почему-то очень хотелось выйти на балкон и громко крикнуть «Крым наш!» или «Да здравствуют традиционные ценности!».
Ни температуры, ни ломоты, ничего. Единственное, я стал какой-то слегка (совсем слегка!) забывчивый. То забуду, где оставил очки, то завтракал я сегодня или нет? Жена издевается:
Ты в магазин не забыл сходить?..
Ты лампочку не забыл ввернуть?..
Перед вторым уколом супруга опять за свое:
Не забудь домой вернуться, манкуртище
Вторая порция прошла гладко. «Плечико», «вакцинка» и т. д. И опять у меня неожиданный приступ радостного энтузиазма. Хожу, как придурок, насвистываю «Не надо печалиться». Наверное, радуюсь, что наконец-то от этой дурацкой прививки отделался и что теперь с работы не выгонят.
Жена:
Ты чего такой счастливый?
Я подумал и ответил:
А я забыл, что я несчастный.
На третий день была температура 37 и 1, на четвертый ничего. Память ко мне полностью вернулась. Все помню: и про очки, и про завтрак, и про магазин, и про лампочку.
А вот то, что я несчастный, забыл напрочь. Даже как-то не по себе.
Ты не седая, бабушка, ты беленькая
Самый лучший, самый симпатичный персонаж в культурах мира это бабушка. Твоя, моя, его не важно. Главное бабушка.
Мне везет на бабушек. Я про них много писал. И радостно вынужден еще раз написать. Потому что бабушка основа мира.
Гуляю недавно по парку. Осень. Некое подобие бабьего лета. Леденцы падающих листочков. То красных, то желтых. И привкус в воздухе сладковатый. Хочется прямо-таки целовать воздух. Сажусь на скамейку.
Как по заказу присаживается ко мне очередная бабушка со скандинавскими палками. Лет восемьдесят. В штанах. Короткая прическа. Нежная паутина морщин на лице:
Можно присесть?
Ну кто сейчас еще так спрашивает, кроме мудрых бабушек?
Можно, конечно, отвечаю. Буду счастлив.
Спасибо. У вас есть дети? Вы будете счастливым. Вижу по вашему лицу.
Вот так вот прямо.
Да. Два.
А внуки?
Нет, к сожалению
Бабушка удовлетворенно потеребила свой седой ёжик:
Будут. Обещаю, будут. Глядя на вас скажу будут обязательно.
Надеюсь. Спасибо.
А вы вот не представляете, будущий дедушка, до чего у меня симпатичная внучка. Верочка. Ей восемь лет. Восемь. Я её так и зову «Восьмёрочка». У нее такой носик похож на кнопку «стоп» в лифте. Мы так и играем: я ей нажимаю на кнопку, в смысле на носик, а она говорит: «Стоп-машина!» Звонко так. Как будто чёкаются фужерами на Новый год. «Стоп-машина!». И всё время жуёт жвачку и говорит «Ва-а-ау». Длинненько так, врастяжку. Как киска: «Мя-я-яу». Очень смешно. Смешно?
Смешно
Знаете, мой зять Володя, Владимир Павлович Он очень хороший человек, правда. Зятьёв почему-то обычно не любят. А у меня замечательный зять. Он этот как его Пукер?.. Нет Брекер?.. Нет А, вспомнила! Брокер! Он брокер. Я, честно говоря, не знаю, что это такое. Переплескивает что-то во что-то. Как чай во щи. Но это неважно, главное, что он очень веселый и добрый. Ну так вот. Он с Варенькой, значит, заключил такое соглашение: за каждое «вау» дополнительное упражнение по арифметике. Как наказание. Он, знаете, как говорит? Он говорит, что «вау» это (вы меня извините) «брачный крик бабуина». Очень смешно, по-моему. Немножко так грубовато. Но сейчас ведь все грубовато. Время такое. Поменяется время, и говорить будут люди не так грубо. А время, я думаю, обязательно поменяется. На то оно и время Вы согласны?
Согласен.
Да А «вау», по-моему, это ерунда. И жвачка тоже ерунда. Пусть жует. Володя Варечке все говорит: «Ну что ты, Варькин, все время жуешь? Ты ведь все-таки человек, а не хомяк какой-нибудь американский» А Варечка ему: «Я хомячка! Я хомячка!» И опять жует. Чав-чав! Как верблюжонок. Смешная! Уши двигаются. Розовые. Да и пусть жует. Потом надоест и перестанет жевать. То ведь все мелочи. Люди вообще как-то стали сердиться на мелочи. Не правда ли?
Правда.
А знаете я очень счастливая. Очень. Вы извините, что я так резко перешла. Но просто я вдруг как-то подумала Это я, наверное, в маму счастливая. У меня мама была очень счастливая. Очень. Счастье ведь это не то, что с тобой происходит, а что ты чувствуешь. Правильно? А она всегда была веселая. И ей все нравилось. Мы даже иногда с мамой просто, помню, иногда просто садились на крылечке у нас был дом в Всехсвятском, где «Сокол». Знаете? Сейчас там все снесли. Ну и вот, мы садились, и мама говорила: «Давай, дочка, смеяться» А я говорила: «Давай!» И мы так друг на друга посмотрим Ну, так Как будто удивляемся: что это ты тут делаешь? И ка-а-а-ак начнём смеяться! Просто так. «Смех без причины» А я думаю, смех без причины признак счастья.
А какая у нас была сирень в саду! Боже мой, персидская. Цветет как пенится. С облаками на небе соревнуется. Я всё время путала, где небо, где сирень. Мы с мамой вечером садились на скамейки и нюхали, нюхали Пока голова не закружится, как у пьяных.
А потом была война. Трудно, конечно, было. Но вообще было хорошо, весело. Почему-то как вспомню о войне всё одна картинка: зима и мы в снежки играем. Я уже была большая, мне было восемь лет, как сейчас моей Варечке. Глупости я, конечно, говорю: «война было весело». Война и вдруг весело. Чушь!
А с другой стороны вот пытаюсь представить что-нибудь плохое не могу! И сколько было смертей, и сколько было горя А мне всё вспоминаются снежки. И снег сладко так пахнет, как будто даже ванилью. А может, даже ванилином. Как пахли старые пластинки. Вы когда-нибудь нюхали старые пластинки?
Бывало, бывало.
Вот-вот, снежок пахнет пластинками. Неплохо сказала? И когда этот снежок лепишь, он глухо так хрустит, как будто кошка урчит. Наверное, я такая вот Смесь божьего одуванчика со старым тапочком. И ничего с собой не могу поделать. Счастливая и всё тут. А вы счастливый?
Счастливый, ответил я, с сомнением почесав кадык.
Отлично. Ну и вот. Отец с войны вернулся совсем больным. Он был связистом. У них были такие специальные как бы вагончики с аппаратурой не знаю, как называются. И вот однажды работал он в этом вагончике, а в вагончик попал снаряд. И по отцу по моему прошел какой-то совершенно немыслимый разряд тока. Такой, что ни один человек бы не выжил. А отец мой выжил, потому что он был очень сильный и здоровый. Стопку газет шириной в ладонь рвал. Раз и порвал. И улыбается. Представляете? Силища была невероятная. Вот. Но это до войны. А после того как его ударило током, у него начало жутко подниматься давление. Причем сразу, в полминуты. Сидит давление сто двадцать, и вдруг раз двести сорок. Я ему один раз посмотрела в глаза в это время ужас какой-то. Нет ни зрачков, ни радужной оболочки. Одна какая-то сизая пуговица. Вернее две. Такие выпуклые бессмысленные мутные линзы, а в них ужас. Но как ранение и даже как контузию ему все это не засчитали. У вас, говорят, просто гипертония. И никаких там льгот, ничего.
Я помню, как один раз, уже почти перед смертью, через двадцать пять лет после войны, ему как ветерану государство первый раз подарило полкурицы. Он сидел, смотрел на эти свои ветеранские полкурицы и плакал. Это был единственный раз, когда он плакал. А так он все время был веселый и никогда не жаловался. Никогда. Он, помню, когда наплакался, вытер слезы, улыбнулся и сказал:
Ну вот и здесь партия с правительством надули: курицу без попки дали. Какому-нибудь замполиту попка досталась.