Как ты найдешь свои растения, если кладешь их куда попало?
Она улыбается:
Я буду знать.
Через несколько месяцев, когда среди зимы они решают извлечь из книг летние цветы, она открывает словарь, не колеблясь ни минуты. Если другие вполголоса бормочут цифры, она, словно колдовское заклинание, произносит одно слово, одно-единственное: жасмин и появляется жасмин.
Эмили проиллюстрировала заглавия словарных статей энциклопедии.
Она собирает листики мяты, лепестки роз и соцветья ромашек, отдает матери, чтобы та развесила их сушиться на кухне. Эти растения предназначены не для гербария. Их будут заваривать и пить зимой.
В маленькой полотняной сумочке она хранит зерна, украденные у птиц в конце лета. Это будущий сад.
Мама на кухне, дочери накрывают стол к ужину. Отец уже сидит на своем месте во главе стола, ждет. Лавиния расставляет столовые приборы. Эмили несет фарфоровые тарелки, синие с белым.
Ну-ну, говорит Отец, перед которым она только что поставила его тарелку.
Что, Папа?
Хотелось бы знать, почему именно мне всегда достается эта выщербленная тарелка?
Эмили возвращается, присматривается. В самом деле: у тарелки, которую она перед ним поставила, не хватает кусочка, совсем крошечного, как лунка на ногте.
Прости, говорит она.
Забирает тарелку, спокойно, не торопясь, проходит через столовую, кухню, открывает дверь, ведущую в сад. Там примечает большой плоский камень. Бросает на него тарелку, и она разлетается вдребезги. Потом все тем же размеренным шагом возвращается в столовую и объявляет:
Больше она никому не достанется, я вам обещаю.
Изумленный, он ничего не отвечает.
Его перевернутое отражение на поверхности навощенного стола, похоже, удивлено не меньше, чем он сам. Фарфоровые осколки в траве напоминают обломки исчезнувшей цивилизации.
Снег выпал!
Остин проснулся первым. Вбежал в комнату Эмили и Лавинии, бросился к окну: снег покрыл сад белым одеялом, свисает гирляндами с деревьев.
Все трое скатываются вниз по лестнице, натягивают сапожки, пальто, шапки, платки и митенки. Стоя на нижней ступеньке, Отец смотрит на них с видом суровым и неодобрительным. Но не говорит ничего. Дети с трудом успокаиваются.
На улицу еще никто не выходил: они первые топчут белую страницу сада, вычерчивая на ней три маленькие запутанные тропки. Лепят снежки, которые взрываются, как петарды, припудривая снежной мукой их темные пальтишки.
Эмили, запыхавшись, падает навзничь. Разводя в сторону руки и ноги, рисует снежного ангела. Справа от нее валится на землю Остин, слева Лавиния, и на снегу появляется цепочка снежных ангелов, словно гирлянда из бумажных куколок.
Все еще падает снег. Снежинки садятся на красные щеки, обжигая кожу. У детей белые ресницы, словно присыпанные сахарным песком. Когда дети наконец поднимаются, их отпечатки остаются лежать три маленьких снежных надгробия.
* * *
Много лет спустя, прильнув к окну декабрьским утром, Эмили вновь их видит, три маленьких призрака девяти, семи и пяти лет. Этих детей больше нет, они исчезли, словно навсегда занесенные белыми холодными хлопьями. Много лет спустя, увидев первый снег, она начинает рыдать.
* * *
На портрете художника Отиса Аллена Буллара дети предстают вариациями одного и того же человека. Матери? Отца? Во всяком случае, взрослых, воспроизведенных в детских пропорциях: серьезный взгляд, удлиненный нос, усталая улыбка. Они почти неотличимы один от другого, разве что на Остине черный костюмчик с белым воротником, а девочки одеты в платья с кружевными воротничками (светло-зеленое на Лавинии, потемнее на Эмили). Кажется, у всех у них короткие волосы с пробором сбоку, хотя, возможно, у девочек волосы длинные, гладкие, зачесанные назад. На наш современный взгляд да и не только на современный это похоже на портрет в память о трех умерших детях.
Или, возможно, картина была написана не в их детстве, а много лет спустя, когда они, взрослые, послужили художнику натурщиками.
Ведь нам известно, что они выжили, выросли и по крайней мере у одного из них были собственные дети. Возможно, этот портрет показывает, что взросление не спасает ребенка от смерти.
Они проходят по улице Мейн-стрит мимо большого дома, построенного их дедом Самюэлем.
Ты здесь родилась, говорит Остин Эмили.
Она это знает. Они все родились в этом доме. Девочка едва сдерживается, чтобы не ответить: «Умру я тоже здесь».
Когда дедушка его построил, это был первый кирпичный дом в городе.
И это она знает. Ей все знакомо в этом большом доме, где она жила до десяти лет, даже после того, как стыд, святотатство, унижение дедушка его лишился и им пришлось делить жилище с семейством торговца, который его выкупил. Западное крыло семья Дикинсон, восточное семья Мак. Каждый раз, встречая кого-нибудь из них в коридоре, Эмили вздрагивала, словно наткнувшись на призрак или самозванца, проникшего через окно. Что эти чужие люди делают в ее доме?
Через шесть лет после того, как они покинули дом, она все еще помнит его в малейших подробностях: запах светлого навощенного паркета, солнечные лучи, проникающие через приоткрытые ставни отцовского кабинета, от которых начинают сверкать золотые буквы на книжных корешках, полумрак маленькой домашней маслобойни, куда они с Остином бегают слизывать сливки прямо с горлышек молочных бутылок, прохладный погреб, пахнущий свеклой и луком, свою собственную светлую комнатку.
Она не сомневается, что этот дом когда-нибудь вновь будет принадлежать ей. И она права. В 1855 году отец Эмили выкупает отчий дом и перевозит туда семью, которая с этого момента будет занимать его целиком. Он перекрашивает кирпичные стены в бежевый цвет, а ставни в темно-зеленый, предпринимает еще множество усовершенствований: например, возводит стеклянную теплицу, где Эмили будет выращивать редкие растения еще один ее каприз (она когда-то говорила, что сделает это своей профессией).
Возвратившись в Хомстед в двадцатипятилетнем возрасте, она мгновенно вычеркивает предыдущие пятнадцать лет. Теперь, когда она вновь обрела дом своего детства, она решительно настроена никогда больше не покидать ни дом, ни детство.
Возвратившись в Хомстед, она думает, что, наверное, из всех членов своей семьи больше всего любит именно дом.
Вот уже много месяцев я перечитываю сборники стихов и писем Эмили Дикинсон, изучаю посвященные ей работы, рассматриваю сайты с фотографиями Хомстеда, соседнего Эвергринса, Амхерста времен семейства Дикинсон. И до сих пор для меня это города на бумаге. Пусть они такими и остаются. Или, может быть, чтобы лучше представлять, о чем я пишу, мне стоит самой посетить эти два дома, превращенные в музеи? Какой простой вопрос: что предпочесть знания и собственные впечатления, чтобы описать их такими, какие они в реальности, или свободу воображения? Почему же я не решаюсь проделать этот четырехчасовой путь на машине? С каких пор я боюсь вступить в книгу? Чем больше я медлю, тем быстрее исчезают отголоски лета. Вскоре от сада Эмили не останется ничего, кроме высохших стеблей и увядших цветов. Но, возможно, он должен предстать именно таким, а не в пышном августовском изобилии.
Дом, в котором жила Эмили с десяти до двадцати пяти лет, стоит на Плезант-стрит, напротив кладбища. Несколько раз в месяц она наблюдает из окна траурную процессию.
Недалеко от дома в маленькой дощатой лачуге, слишком маленькой, чтобы быть одновременно и складом, и конюшней, они держат корову Дороти с длинными ресницами: ее доят утром и вечером, получая молоко и сливки, необходимые семье. В стойле возле коровы конь Дюк, которого отец запрягает в повозку, когда куда-нибудь едет. В совсем маленькой пристройке рядом кудахчут три курицы, Гвен, Врен и Эдвиг, которые несутся через день, а петух Пек бдительно их охраняет. Есть еще поросенок без имени. Все лето его откармливают кухонными отбросами, очистками, пищевыми отходами, капустными кочерыжками, а осенью режут, чтобы сделать колбасу, жаркое, отбивные, которых хватает до самого нового года.