А что же атаман? Казалось, тот и не сражался с ним. Клинок же сам собой играл в его руке. Она лишь подчинялась прихотям его. То тут ходил он, то исчезал куда-то с глаз. Вдруг появлялся вновь, и уже сбоку, откуда его не ожидал Матюшка, и нависал над ним, его башкой, мгновения отсчитывал Не оставлял он ни малейшего сомнения, что было бы через мгновение. И снова он как будто робко удалялся. Он не грозил, но и не прятался он тоже.
«Раз, раз!.. Достать, достать!» вновь запыхтел Матюшка И обозлился он, стал мазать, от этого взбесился. Забыл он советы грубого, но преданного Меховецкого: что страсть хреновый друг. Особенно же на бою, и, как гулящая, всегда продаст тому, кто больше даст Промазал, ещё раз промазал!.. «Ах! Этот, чёрт! Неуловимый, что ли!» Нос сизым стал, глаза налились кровью, и капли пота повисли на бровях Мельком взглянул он на противника и встретил его холодный взгляд. Тот свеж был, как огурчик, как будто в бой ещё он не вступал И кинулся он на него, и рубанул Рубил, рубил!.. Но раз за разом рубил его клинок лишь пустоту Вот вновь удар клинок рассёк прозрачный воздух! Вернуться к прежнему, туда, где на него летел уже стремительно клинок, нет времени!.. Всё было б кончено, будь то в реальной драке!.. Ещё раз!.. Да нет, не может он неуязвимым быть, недосягаем!.. Не сатана же он, не дьявол, а всего-навсего какой-то атаман!.. А он, Димитрий, царь, великий князь!.. Как смеет он!..
Всё спуталось в его башке, мешало драться, и заходила рука всё чаще туда, куда не надо
Но вот опять вопит рожок по царскому двору. И опускают противники свои клинки, расходятся усталые по сторонам, переводя дыхание. А нервы, нервы-то у всех напряжены Гудели ноги, дрожали руки, пот застилал глаза. Кругом распаренные лица, пыхтение и вскрики. Явилась брань опять во двор, куда её вновь пригласили.
Матюшка бросил клинок в руки холопа, подошёл к Заруцкому и, хотя был здорово раздражён, дружелюбно похлопал по его плечу: «Дерёшься славно, атаман!..» Похлопал, но и почувствовал, как нерешительно всё это вышло у него, как будто он встретился с противником, не зная ничего о нём. Остался тот загадкой для него, от этого опасен был. И понял также он, что сейчас, здесь на дворе, его жизнь была в руках вот этого донского атамана. Но этого он не позволит больше никогда Однако и не отпустит он его от себя. Всегда тот будет рядом, под рукой, ему нужны такие вот, умелые.
Ты будешь моим ближним боярином! твёрдо сказал он донскому атаману.
Заруцкий аккуратно оправил на себе парчовый, изысканно пошитый кафтан и поклонился ему: «Благодарю, государь, за эту милость! Рад буду служить тебе, великий князь!»
Матюшка отпустил его, кивнув небрежно головой: «Иди, атаман!»
И Заруцкий отошёл от него к своим казакам. Его приятель Бурба подал ему фляжку с квасом. Он приложился к ней, пропустил пару глотков и отдал её обратно. Подтерев усы, он через плечо глянул на Матюшку. И Матюшка непроизвольно подмигнул ему О-о, если бы он знал, с каким бойцом полез он драться, то никогда бы не подмигнул ему игриво.
Его, Заруцкого, учил сражаться не полковник, хотя тот был неплохой боец.
Глава 3. Заруцкий
Когда же, как и с чего всё началось? Как он, Ивашка из Заруд, докатился до вот такой жизни, до боярства, до лютой службы у самозваного царя?
А началось всё полтора десятка лет назад, с набега крымцев на его родную деревеньку Заруды под Тернополем. Крымцы нагрянули внезапно. Не то их проморгали дозоры, не то весть о набеге просто не дошла до их убогой деревеньки.
Дикие крики степняков, визг баб и девок, а вон там расправа с мужиками Всё это давным-давно забылось у него. Забылась и мать. В памяти застрял только отец. Как шёл он с косой когда-то в поле, ритмично покачиваясь, широкими взмахами косы укладывая траву в валки, когда он видел его в последний раз Так идёт он и до сей поры Нелепое видение, как на Петьке Кошелеве рыцарские латы.
В Крыму его, мальчонку, продали старой усатой татарке. Та редко кормила его, и одним просом, зато часто раздевала донага и лапала холодными трясущимися руками: пыхтела, прерывисто дышала, противно пускала слюну Он рано познал всё и рано начал мстить. Первый раз испытал это, когда слегка подтолкнул хозяйку в глубокий каменный колодец подле мазанки во дворе. Затем слушал, как она там вопит, и всё никак не мог понять, почему долго не тонет
Подозревая, что это он виноват в смерти хозяйки, улусники избили его чуть ли не до смерти. А потом ещё и кади[16] нудно отсчитывал удары палкой. Сыпал и сыпал ему на спину удары распалившийся сосед старухи, её родич, одноглазый Мустафа, страшно вращая, как циклоп, своим одним глазищем.
Его опять продали. Теперь его купил какой-то оглан. И аталык, дядька-воспитатель при дворе оглана, стал обучать на худом измождённом мальчонке сынков оглана приёмам сабельного боя. Ему обычно совали в руки щит или простую палку и выталкивали во двор: «Беги!..» И мальцы гонялись за ним с саблями, норовя снять ему голову.
За четыре года в Крыму у него задубили кожу и сердце, превратили в сплошной клубок мышц, увёртливый, как угорь. Он обострённо чувствовал опасность, бил без промаха и без волнения, и не смущала его кровь.
Его жизнь при дворе оглана оборвалась внезапно. Старший сын оглана, Байбек, застал его однажды с рабыней-молдаванкой, своей наложницей Был вскрик, и нож блеснул!.. Он выбил у Байбека нож и этот же нож всадил ему по рукоятку в грудь А тут ещё и молдаванка взвизгнула Но он зажал ей рот ладошкой и укусил от страсти её грудь. Прошипев: «Молчи!» он исчез со двора, растворился в темноте южной тёплой звёздной ночи. Этой же ночью за улусом он добыл коня, сломав шею какому-то верховому татарину, который случайно подвернулся ему под руку.
До Перекопа, опасаясь погони, он пробирался по ночам, а днём отсиживался по кустам и балкам. А вот уже за Перекопом, на просторе, он дал свободу аргамаку. Больше он не скрывался, пошёл намётом на восход солнца, где, как слышал от тех же крымцев, был Дон, воля и «круг».
На Нижнем Дону он появился с конём и саблей. Ему стукнуло уже семнадцать лет. Он был высок ростом, силён, красив, смел и жесток.
Так началась его жизнь вольным казаком на Дону.
Прошло несколько лет. Он стал атаманом, а за удачной воровской фортуной ходил на Волгу.
Вот и сейчас два лёгких челнока стояли у берега, скрываясь за кустарником. На корме переднего затаился Ивашка из Заруд, а на корме другого его побратим Бурба. На каждом челноке сидело по два казака на вёслах и ещё по два с самопалами в руках. У противоположного берега реки на челноках схоронились казаки атамана Шпыня. С ними Заруцкий вместе промышлял этим сезоном и жил одной сумой[17].
Поход сюда, на Волгу, для куренников оказался удачным. Они три раза выбегали на караваны судов, отбили два струга, гружённые зенденью и киндяком. На третьем они захватили сундуки с мелочным агарянским товаром[18]. Добыча была богатой и велика. Они едва-едва могли поднять её на коней. Поэтому Заруцкий решил завязать. К тому же подошла середина сентября, по реке потянуло холодным ветерком первым предвестником осени. Пора, пора!.. Нужно было спешить, управиться, пока не пожух высокий ковыль верный друг казаков не оголилась опасно степь.
Но Шпынь подбил куренников выйти на загон ещё раз. И вот теперь они стерегли очередной караван. И когда из-за поворота реки показался передний струг, белея косым парусом, казаки замерли на челноках.
Суда шли тяжело, глубоко осев в воду, суля этим богатую добычу.
Вот засаду миновал первый струг, за ним прошёл второй, третий Когда с ними поравнялся последний, Заруцкий махнул рукой гребцам. Те ударили вёслами по воде, челноки выскочили из-под берегового тальника и стремительно понеслись к каравану.