Ты зачем молчишь? Ты же в курсе, что война шла? Или нет? Ее вдруг ошеломила мысль, что можно быть не в курсе событий. Как я последние двадцать пять лет.
Я почитаю газету, спасибо, мне надо еще поспать, а то мигрень схватит, сказала я нарочито спокойно, только бы она умолкла.
Эта сузила свои летне-сияющие глаза над повязкой.
Не время спать. Завтра еще принесу газет, сказала она на выходе, и я не успела крикнуть, что не надо.
Газета лежала, пестрела, орала заголовками. Ворвалась в мою тишину. Я смотрела на нее, раздумывая, надо ли мне ее брать или нет. Будет ли по-прежнему лишь небо и верхушки деревьев за окном или уже нет? Но куда больше меня занимало, почему Эта радуется проигрышу нашей страны в войне
За три дня не случилось ничего сверхвыдающегося, кроме того, что я никак не могла нырнуть в книгу, жить ее жизнью, мыслить ее мыслями, чувствовать ее чувствами ни первой, ни второй, ни третьей, как будто книжные двери захлопнулись передо мной, оставив наедине с комнатой. Газету в первый же день, стараясь не задевать взглядом слова, я запихнула в ящик тумбочки, но она там кричала на всю комнату. На третий день разыгралась мигрень.
Я лежала и пялилась на все подряд книжные шкафы, которыми были заставлены стены. Взгляд цеплялся за мелочи: уголок отлепившихся обоев, паутина с мушками, пятно вокруг выключателя мир неидеален. Закрыла глаза. Да что уж там, он невыносим своей неидеальностью. Но можно заказать ремонт, ремонт сгладит впечатление от мира в целом. На этой мысли я наконец задремала.
* * *
Эта пришла без повязки, и я впервые увидела ее лицо. Правильное, отутюженное и белое, как ее форма, ничего не понять. Вывалила мне на кровать пачку газет. Газеты пахли дождем.
Наконец нас освободили!
Кого «нас»? спросила я осторожно.
Кого-кого-народ.
От чего освободили? еще осторожнее уточнила я.
Так и уставилась на меня.
От власти.
Но ведь придет новая власть.
Да, но система-то наша сломалась, а значит, мы свободны.
Для чего свободны?
Не для чего, а от чего. Она поправила стопку книг-стояла неровно, поправила меня, поправила уголок одеяла на кровати. Власть это плохо, ей на нас плевать, у нее всегда свои интересы.
Я взглянула в окно дождь не унимался, деревья облезли и топорщились голыми ветками. Я задернула штору.
Та власть, эта власть, а человек сам остается рабом при любом раскладе. Не знает человек, для чего ему свобода, пробормотала я книжными мыслями, но Эта меня не слушала ушла шуметь на кухню. Во мне было пусто-гулко, книги не наполняли, новость про смену власти парализовала чувства, потому что стало очевидно: мир сломался.
* * *
Они пришли разом отряд мира нагрянул: женщина и двое мужчин. Эта открыла им дверь и протиснулась следом. Их было трое, с портфелями, в черных костюмах, как в доспехах. Взяли стулья на кухне, поставили перед кроватью стук, сели разом, как по команде положили портфели на колени, щелк и достали бумаги. Эта в белой форме маячила за их спинами. Ногам под одеялом стало холодно. Начала говорить женщина высушенная, вот что я о ней подумала. Мелкая и сухая. Может, и внутри такая же. Мои парализованные чувства не приходили в себя, я была душевным инвалидом и не могла даже себе объяснить, что вообще со мной происходит. Только вот ногам холодно.
Вы должны доказать свою лояльность новой власти, сказала высушенная.
Что? Простите, вы по-газетному говорите, я плохо понимаю.
Люди в костюмах переглянулись, встряла Эта и объяснила:
Значит, вам надо будет что-то сделать, чтобы показать, что вы одобряете новую власть.
Мы проведем анкетирование и занесем ваши данные в реестр Тр-тр-тр Я дальше не поняла, говорил мужчина слева, тарахтел ужасно-вот-вот развалится под своими костюмными доспехами. Закружилась голова, и я сползла на подушках, накрывшись одеялом по шею.
Какого года рождения? спросил второй с узким лицом, стекающим в узкий галстук.
Вспомнить не могла.
Не трудитесь, нам известна дата вашего рождения, мы лишь хотели проверить, насколько вы ориентируетесь в реальности. Высушенная женщина смотрела на меня с жалостью. А у мужчин синхронно скорчились лица в маску «что это перед нами такое».
Кто вы про профессии?
Я зависла, в голове мелькали кадры давнишней жизни: много людей, много вопросов к устройству мира.
Я я не окончила университет и нигде не работаю, я внезапно замолчала из-за чего-то раздраженного, мелькнувшего складкой через выутюженное лицо Этой, и добавила, оправдываясь: Я не доучилась год до диплома, потом
Женщина и мужчина встали, третий складывал бумаги в портфель. Женщина с мужчиной стояли и смотрели так же, как мои родители когда-то картонная реклама в рост человека с натянутыми улыбками, реклама моих родителей. Взгляд у них был безразличный, рыбий у этих и у тех. Женщина сказала:
В тот год ваши родители погибли в автокатастрофе, вы получили психологическую травму и бросили учебу. Опрометчиво: вы были лучшей на потоке, вас ждало большое будущее, могли бы стать важным членом общества.
Я отвернулась к окну. В небе сновали туда-сюда первые снежинки, мелкие дошколята снега, еще не научившиеся степенно падать хлопьями и основательно покрывать землю, как предписано им законом природы.
Они еще спрашивали обо мне, но так как рассказать было нечего я все смотрела в окно, а им нечем заполнить свои бланки, то вскоре эти трое ушли, оставив перед кроватью три пустых стула и холод под одеялом.
Они были неправы, они придумали за меня мою жизнь, и мне никак было не уснуть с этой надетой на меня чужой шкурой. Не было, не было, не было никакой травмы от смерти картонных родителей! Да, передо мной стелилась красная ковровая дорожка прямиком в успешную жизнь. Только не в ту сторону она стелилась, в не-мою-жизнь. И когда родителей, устеливших мне дорожку, не стало, я решила, что наконец найду свой путь, только прошло двадцать пять лет, а я Я с трудом произнесла это вслух: «Я прожила тысячи книжных жизней. Тысячи, кроме своей одной».
* * *
Квартира у меня была большой пять комнат. Там жили книги, которые были прочитаны и которым не суждено быть перечитанными. В моей комнате жили книги, перечитываемые мной из года в год. Я не могла сказать, что комнаты пустовали. Зато так сказали еще одни, впущенные ко мне Этой. Их было уже шестеро, они оказались шумными и носили бесформенные рабочие комбинезоны. Эта была в черном костюме-доспехах.
Они встали передо мной беспорядочной кучей, на меня не смотрели. Говорил один, тот, что спереди, говорил с окном, в котором стояла зимняя пустота:
По документам вы не стоите на учете как инвалид. Встаньте, пройдите на кухню, в постели разговаривать с официальными лицами без соответствующего документа не положено. Мы зачитаем вам постановление нового правительства.
Ну и акцент! Не особо разберешь, о чем речь. Эта выдвинулась из-за спин и скомандовала:
И хватит валяться в кровати, встаньте и начните уже делать хоть что-нибудь! Я знаю, что вы умеете ходить: как-то же вы добирались до туалета и еды на кухне и книжонки свои по шкафам распихивали.
Слезла с кровати, доплелась до кухни. В одеяло завернуться не дали еще одно «не положено», хоть на кухне было холодно, а на мне тонкая ночнушка. Сгрудились вокруг меня, говорили, но я одеревенела и никак не могла уловить, о чем же их слова. И все они, и их слова, и Эта словно бы отъехали от меня далеко-далеко, за окно. Тогда Эта в черном костюме выдвинулась вперед и зачитала с листа:
Вы осуждены за безразличие. Вы не поддерживали ни свое государство, ни наше, не вкладывали свои таланты в развитие и победу ни одной из сторон и заботились лишь о своем комфорте, а значит, вы не можете быть частью общества. Ваша квартира будет конфискована, ваши счета заморожены, вам дается испытательный срок три месяца, чтобы вы определились, каков будет ваш вклад в общество.