Вот его подпись под петицией, призывающей запретить употребление в пищу инопланетной флоры и фауны. Вот сообщение доносчицы о собрании смутьянов и леваков. Она утверждает, что Жак там был, но никакой конкретики о том, что он говорил, нет.
Адреса нет, известных сторонников нет.
Я никогда никого не убивал, но мои наниматели считают иначе, из-за чего мне и досталось это задание. Когда О45 тобой интересуется, он находит способы допросить твоих близких друзей. Я знаю, кто на меня стукнул. Вот только это нельзя назвать стуком, если стучать не о чем. Когда мне было пятнадцать, в наш дом вломились грабители, и для одного из них это закончилось смертью из-за дыры в черепе. В полицейском отчете говорится, что башку ему проломил я, но на самом деле его случайно убила моя сестра, пытаясь оглушить. У сестренки сложное прошлое, и мы всей семьей решили, что вина должна лечь на меня.
Я брею голову лезвием, приделанным к расческе. Армейская стрижка сразу выдает во мне военного, поэтому я от нее избавляюсь. Зеркало висит на веревочке, привязанной к дуге палатки. Оно легонько покачивается, и я качаюсь вместе с ним, точно уклоняющийся боксер, чтобы уследить за своим отражением. Закончив, переодеваюсь и выхожу в лагерь.
Он невероятно людный. Сейчас примерно четыре часа дня, и стервятники пикируют к рынкам и лакомятся тем, что мясники оставили от туш. Лагерь Роузуотер по сути, кольцо времянок, которое опоясывает купол, прерываясь лишь в тех местах, где из него выходят ганглии электрические столбы, похожие на башни из инопланетной нервной ткани. Это мешанина палаток, навесов, деревянных хибар, импровизированных построек из гофрированного железа. Экономика здесь основана на бартере, но в ходу и обычные нигерийские найры. Лагерь растет с каждым днем за счет людей, прибывающих отовсюду. Новички попросту забивают за собой землю на окраине и строят. Есть и несколько новых бетонных зданий церкви, мечети, храмы, склад оружия для армейского подразделения, присланного поддерживать здесь порядок. Есть микрофермы, потому что рядом с куполом можно вырастить в буквальном смысле что угодно и на чем угодно. У меня в палатке растет ледяник, который я купил, потому что цветочница утверждала, будто он защитит меня от призраков. За два дня на нем распустились три пурпурных цветка. Брось зерна в грязь, и не успеешь оглянуться, как из них вырастет здоровый урожай; прополка здесь источник постоянного заработка.
В лагере есть бордели: неприкрытые для проституток-женщин, прячущиеся за эвфемизмами типа «спортивный центр» для мужчин.
Я шлепаю по ручейку мочи, неторопливо текущему в переулке, затененном окружающими постройками. Тысячи разговоров приобретают анонимность, сливаясь в общую какофонию. Моим ботинкам уже не быть прежними, однако именно этого я и добиваюсь. Одежда на мне поношенная, но приличная, а это значит, что меня ниоткуда не выгонят, но и грабить не станут.
Изначально я планирую зайти в пивную, но нахожу кое-что получше: ночной клуб.
Я не танцую.
На правой руке до сих пор светится поставленный на входе штамп, и этот свет, преломляясь в стакане, делает напиток похожим на лаву. Понятия не имею, что за музыка здесь играет, но, судя по всему, главное в ней тяжелый бас. Клуб набит битком. Когда входишь сюда, первым делом видишь ряд детишек, начищающих обувь, а потом давление толпы выталкивает тебя на танцпол бетонную площадку, отполированную до гладкости шарканьем бессчетных ног. На входе стоит дешевый сканер имплантатов, чтобы опознавать копов, но заглянуть под мою личину у него не получается. В западном углу торчит приземистый бот-турель хранитель спокойствия.
Никто в клубе не думает о Джеке Жаке. Выясняя это, я зарабатываю головную боль. Две ночи проходят впустую, прежде чем я засекаю то, что мне нужно.
Это воспоминание о Жаке, о встрече с ним. Женщина, которой оно принадлежит, стоит снаружи клуба, привалившись к стене. Я встаю, чтобы выйти, но случайно в кого-то врезаюсь. И, не успев извиниться, ощущаю намерение меня ударить. Я уклоняюсь едва-едва, чтобы скрыть подготовку. Неуклюжая обезьяна промахивается и попадает в кого-то другого. Я наступаю громиле на ногу, и он падает. В суматохе выскальзываю наружу.
Она босая, одета в платье неопределенного цвета, не накрашена и курит; ее волосы безжизненно висят после выпрямления. Она слышит меня, слышит мои шаги, но не поднимает взгляда. У меня с собой сигареты, купленные в клубе поштучно как раз для такого случая. Я не курю, но знаю, как это делается, и зажигаю одну. В свете ее сигареты я вижу, что она не отрывает взгляда от земли, хоть мы и прислоняемся к одной и той же стене, ощущая вибрацию музыки и жар, излучаемый десятками тел.
Я не на работе, говорит она. «I no dey duty».
Я киваю, затягиваюсь.
И у меня есть оружие.
Я гляжу на ее обтягивающее платье и пытаюсь понять, где она это оружие спрятала. В угрозе, которую она видит во мне, я узнаю отражение подлинного насилия, случавшегося в ее жизни и в жизнях женщин, которых она знает и о которых слышала. Я меняю язык своего тела, чтобы казаться как можно более безобидным. О Жаке она сейчас не думает.
Ладно, джекпот сорвать не удалось, пойду, видимо, подрочу, говорю я.
Это срабатывает: она вспоминает.
Я получаю первое впечатление о том, как Жак выглядит и разговаривает в реальной жизни. В воспоминании, которое я краду, он одет в белый костюм. По тому, что головой он достает почти до потолка ее хижины любви, я понимаю, что Жак высок. На нем черный галстук и абети-аджа, шапка, какие носят йоруба, с загнутыми углами, похожими на собачьи уши. Он раскован и выглядит чистым, несмотря на окружающую его грязь.
Есть для меня сигаретка? спрашивает женщина. Она выкурила свою и протягивает ко мне руку. Я даю ей сигарету. В вырезе для руки виден кончик татуировки. Это наверняка имя ее матери и название деревни, в которой она живет. Здесь часто насилуют и убивают, а найти родственников непросто даже при наличии имплантата, поэтому женщины в лагере Роузуотер делают себе татуировки.
Вновь повторяется воспоминание о Жаке. Она считает его привлекательным и благодарна за то, что от него хорошо пахнет. Воспоминание закольцовывается, и на мгновение она видит в белом костюме и шапке меня, а потом снова возникает лицо Жака.
Жак говорит:
Разденься.
Она спрашивает:
Как ты хочешь меня? Спереди или сзади?
Жак отвечает:
Я хочу, чтобы ты скакала на кровати и стонала так, будто я трахаю тебя очень жестко. Заплачу тебе за это вдвое больше обычного. А ты всем расскажешь, что мы переспали, особенно сопровождающим меня юношам. Можешь?
Она может, и она это делает.
На следующий день неподалеку от моей палатки загорается грузовик.
Я сплю беспокойно. Когда забираешь чье-нибудь воспоминание, оно с трудом находит место среди твоих собственных. Мозг знает, что оно чужое и, как мне кажется, пытается его отторгнуть. Не сумев это сделать, он проигрывает воспоминание снова и снова, пытаясь найти для него место. Вот поэтому я и не люблю читать чужую память и благодарен за то, что О45 научил меня подавлению. Замечаю в сцене мелкие детали: короткие ногти Жака, содранные костяшки его пальцев, кривой клык во рту, выпуклость в паху, намекающую, что он был возбужден, но держал себя в руках. Во время одного из повторов воспоминания он обрывает фразу и поворачивается ко мне.
Я вижу тебя, Эрик, говорит Жак. Я буду готов, когда ты придешь за мной.
Потом его глаза лопаются, и он блюет. Я просыпаюсь.
Моя палатка вся в дыму из-за горящего грузовика. Ночью несколько юнцов попытались сбросить токсичные отходы на окраине лагеря, но их поймали сразу после того, как зеленая дрянь впиталась в землю. Они спаслись бегством, грузовик нет. Надеюсь, после этого задания у меня не разовьется рак.