Не слишком ли рано? Я качаю головой. Мы так мало знаем
Ты никогда не узнаешь достаточно, Элейн. Голос Нимуэ все еще спокоен, но в выражении ее лица появилась какая-то напряженность. Единственно верный путь узнать больше это действовать. И пока вы на этом острове, вы этого сделать не сможете.
Но здесь мы в безопасности, замечаю я. Все мы.
Так будет и впредь. В ее голосе проскальзывает грусть. Но вас растили не для этого. Вы должны стать героями.
Нимуэ уходит, и я сажусь за станок, но не касаюсь нитей. Вместо этого я складываю руки на коленях. Моргана как-то назвала меня скромницей, которая боится заговорить даже со своей тенью при свете дня. Девушкой, которая готова терпеть всю мировую несправедливость. Девочкой, которая исполняет волю своей матери без лишних вопросов.
Она не ошиблась, но я выросла. Я больше не та девушка. И все же
Все же я страшусь момента, когда войду в ворота Камелота. Не только из-за видений и темного будущего, нависшего над всеми, кого я люблю, но и потому, что я оставила ту девицу, камелотскую Элейн, там. И если вернусь я, то, может, вернется и она.
3
Мне часто приходилось напоминать себе о том, за что я люблю мать.
В детстве я составляла списки мысленно, про себя, когда она произносила что-то особенно жестокое. Они были лекарством против ран, которые наносили ее слова. Но этого лекарства не хватало надолго.
Элейн, ты совсем меня не слушаешь, произнесла она в тот день, который все изменил.
Мы завтракали вместе как и в дни до этого в серой каменной башне с одним-единственным окном, которое почти не пропускало свет. Все вокруг казалось почти призрачным и монотонным.
Когда я вошла в Камелот впервые мне было восемь, он поразил меня шумом, яркостью и толпами людей. Наша серая башня словно стояла совсем в другом мире. Могло пройти несколько дней, а то и недель, прежде чем к нам заходил кто-то, кроме нашей немногочисленной прислуги. Но слово «одиночество» совсем не подходило ситуации. Когда ты ничего не успел повидать, подобная изоляция может показаться обыденностью.
Прошу прощения, мама, ответила я ей тем утром, уткнувшись в тарелку.
Чаще всего мы ели сухари и масло, ведь желудок матери не выдерживал ничего с более насыщенным вкусом. Она настояла на том, чтобы я съела только половину сухаря а то вдруг не влезу в платье, которое приготовили для банкета в конце недели. Желудок мой открыто протестовал, но я давно уяснила: лучше мириться с этим, чем с последствиями протестов против подобного отношения.
Мать посмотрела на меня. Глаза ее были такими серыми и бледными, что при определенном освещении казалось, будто у них и вовсе нет радужек.
Ты заболела? спросила она.
Я покачала головой.
Просто плохо спала. Кошмары.
Она вздохнула.
Что ж, и ее слова впечатались в меня с силой тысячи камней, если бы ты не забывала принимать свое лекарство, то сны бы тебя не беспокоили.
Я любила мать, потому что она сама любила меня больше всего в этом мире.
И на какое-то мгновение я подумала: может, стоит возразить. Заверить, что я не забыла про лекарство. Не забыла бы, даже если бы захотела: оно каждый вечер текло по моему горлу, вязкое и неприятное, словно смола, и вкус его оставался со мной до самого утра. И я все равно принимала его, потому что должна была. Но правда сделала бы все только хуже, поэтому я не стала поднимать голову и открывать рот, а продолжила смотреть на крошки в тарелке. Мне так хотелось слизнуть их, но мама вряд ли отнеслась бы к этому с пониманием. Лучше уж я промучаюсь голодом до обеда.
Не могу даже выразить, насколько это важно, продолжила она. Нельзя допустить, чтобы это произошло снова. Люди до сих пор судачат о том твоем представлении.
Я плохо помнила тот день, но от слова «представление» все равно вздрогнула. Мне хотелось объяснить, что это не моя вина, но ругаться с матерью как пинать булыжник. Она не сдвинется с места, а пострадаю я. Оно того не стоило.
Я постараюсь не забывать об этом, мама, пообещала я.
Я любила свою мать, потому что, когда мы жили в Шалоте, мы плавали на лодке по реке и она учила меня плести венки. Но теперь она уже несколько лет не выходит из башни. Она говорила, будто от камелотского воздуха у нее кружится голова. И от разговоров с незнакомцами тоже, и от музыки даже от птичьего пения. Из-за еды у нее болел живот. Солнечный свет резал глаза даже в облачные дни. И потому она вечно сидела в башне: слишком долго спала и думала о моем будущем, а больше ничем особо и не занималась. Она называла меня своими глазами и ушами, но я подозревала: где-то у нее были и запасные пары, которые следили за тем, чего я узнать не могла.
Как там Моргауза? Голос матери вытащил меня из омута мыслей.
Заслышав это имя, я попыталась спрятать лицо за чашкой, но не успела. Мама неодобрительно цокнула языком и покачала головой.
Я любила свою мать, потому что когда-то она одним прикосновением заставляла меня почувствовать себя в безопасности.
Хватит, Элейн. Она ведь принцесса. Лучшей подруги тебе не найти. Может, узнаешь, когда ее братец наконец вернется к нам с Авалона?
Сейчас это кажется глупым, но тогда я представляла Артура сказочным принцем высоким, золотоволосым, с широкими плечами и суровым подбородком. Таким идеальным, что его утащили фейри, когда он едва научился ходить, из-за мирного договора между его отцом, королем Утером, и авалонскими фейри, желавшими положить конец Войне фейри, что отравляла Альбион вот уже половину столетия.
Согласно указу, Артур собирался вернуться в Камелот в день своего восемнадцатилетия, но ходили также слухи, что его и вовсе не существует, и на самом деле у Утера нет законного наследника. Моргауза была дочерью второй жены Утера и на трон претендовать не могла.
Мать тяжко вздохнула.
Может, Моргаузе известно больше. И ты тоже могла бы об этом узнать, если бы была к ней добрее.
Я любила мать, потому что она не читала стихи, а пела их.
Я и так к ней добра, ответила я, хоть и не знала точно, насколько это правда.
Я пыталась, тут я не соврала, но Моргауза всегда отвечала на доброту жестокостью. Может, я делала что-то не так?
Что ж, мама выдавила из себя нервную улыбку, может, Артур вернется на ее день рождения.
Но принц Артур не вернулся даже на похороны матери, так что ожидать его на дне рождения сводной сестры было бы глупо.
Но выглядеть ты должна просто идеально, на всякий случай. Мама задержала взгляд на моем лице, тонких светлых волосах, болезненного цвета коже, а затем на коротких рукавах, которые впивались в кожу.
«Зачем тебе новые платья? спросила она, когда я заметила, что это мне мало́. Можешь и перешить, если так неудобно».
Я любила свою мать, потому что от нее пахло корицей.
Я не стала спорить. Она всегда добивалась своего, поэтому вопрос был только в том, что потеряю я, если буду перечить.
Может, тебе стоит говорить поменьше, задумчиво протянула она, а потом откинулась на стул и обвела меня оценивающим взглядом так, словно не видела несколько месяцев. Это добавит тебе загадочности.
Я и так говорю немного.
Я не стала добавлять, что аура загадочности мне уже не светит: все знали меня как девочку, которая с криками бегала по коридорам в три утра босиком, проснувшись от кошмара, казавшегося слишком реальным. Но это мама со мной не обсуждала, хоть я и пыталась начать разговор.
Существует множество видов молчания, дорогая, произнесла она. Есть молчание таинственное, а есть ну, странное. Как уж там тебя называет Моргауза?
Я любила свою мать, потому что она называла меня Маленькой Лилией.
Безумная Элейн, прошептала я и сжала кулаки под скатертью, сосредоточившись на том, как впиваются ногти в кожу.
Было больно, но не так больно, как от материнских слов.