Об отце она знала из случайных маминых фраз, что давным-давно, когда Алёнке было два, у них стряслась беда погиб её старший братик, которому на тот момент едва исполнилось пять. Погиб как-то жестоко, даже кроваво. Мама всегда выражалась туманно.
От горя они оба переменились болезненно и невозвратно.
Мама остервенела по-своему, сбросив с души стесняющие ограничения и решившись от той поры жить полной жизнью.
Отец же, напротив, ополоумел, ударился в религию и совсем отстал от обыкновенной жизни. И как ни билась мама над его преображением, как ни убеждала его жить свободно и легко, он обособился в своём вымышленном и ограниченном мирке, отгородился от неё церковными правилами и превратил семью в монастырь.
В общем, они оба стали другими. И семья распалась.
Теперь уже минуло двадцать пять лет, мамы уже два года как нету, а у него своя семья и, кажется, трое молодых сыновей. Которые, получается, Алёне вроде как братья.
Она снова посмотрела на градусник и прислушалась к звукам кухни, вылавливая неровные тревожные хрипы холодильника, такие невнятные днём.
Кто-то хотел войти в её жизнь, ворваться в неё без приглашения, может быть даже навязчиво, может быть даже нахраписто и бесцеремонно. Кто-то ограниченный, странный, твердолобый, религиозный Её отец.
Она решилась и, суетливо ёрзая по сенсору дисплея холодными, скованными пальцами, выбрала надёжное и простое «нет». Но телефон скользнул, выпал из рук, грюкнувшись об пол. Алёна быстро подхватила его целый, трещин нет, и с ужасом и обидой осознала, что нажалось непредсказуемое и сложное «да».
Да!
Она вскочила с кушетки, с болью глядя в телефон и судорожно тряся им, будто не в силах простить кому-то очень близкому предательской подлости, расплакалась и бросила телефон на подушку.
СТУК В ДВЕРЬ
Переписка с отцом вызвала у Алёны сложное смешение отчуждения, страха и чувства навязанного долга. Будто к ней в дверь постучались, и она открыла по ошибке. И теперь против своей воли ей приходилось разговаривать с чужим, до зевоты не интересным, но набивающимся войти и уже заглядывающим через её плечо, чужаком, от которого жди чего угодно.
Дальняя родня Хоть и отец, а такой далёкий. И географически, и, главное, жизненно, по времени и чувствам. Настолько, что в сердце места ему не находилось совсем.
Отец же «чатился» по-дружески, будто не разрывала их темнота многолетнего незнакомства.
Формальная болтовня довольно быстро иссякла, и Алёна надеялась мягко выйти из беседы, для чего отвечала односложно, уклончиво и собственных вопросов не задавала.
Но он не отставал. Он всё выспрашивал, выведывал, и всё делился множеством событий из своей жизни, показывал фотографии, передавал приветы от её «братьев» и их бесконечные, неприятные и навязчивые приглашения в гости.
Наконец, отпихиваясь от его напора, Алёна сослалась на то, что совсем неверующая, к жизненным ограничениям не привыкшая и потому, вероятно, им не подходящая.
Но так разговор только оживился, растерял чёрствость и изогнулся дугой, задевая то, чего Алёне задевать не хотелось. И так узнала она, по крайней мере со слов отца, что к аскезе он давно уже не тяготел, а жил по-мирски, хотя и сознался, что вначале забурился в подвижничество излишне и для мирянина опасно. Теперь же ограничился обыкновенностью и даже позволял себе куда большее, чем средний обыватель. Что уж там? Он даже бороды не носил и, судя по всему, был достаточен, уверен и благами цивилизации окружён с избытком.
«Неужели церковная религия разрешает быть счастливым? Разве верующим не нужно спрятаться от жизни за своими заповедями?» даже спросила она какую-то глупость, не удержавшись от раздражённого любопытства. Не может быть, чтобы мама заблуждалась!
«А у меня нет религии, есть только Православная вера. И вера не только разрешает быть счастливым, но и обязывает. Вся её суть не в ограничениях, а в свободе от ограничений. То есть от эгоизма и греха».
Такие противоречивые доводы казались Алёне хитрым каламбуром, призванным запутать её и втянуть в заблуждения.
Но отец заверял слова фотографиями, на которых он жил простой, вполне активной жизнью: строил дом, мастерил лодку, гонял на велосипеде со своими парнями, лез в горы, готовил мясо на костре и вытягивал спину на турнике.
И Алёна всматривалась в детали фона на этих фотографиях, чтобы прочитать между строк ту правду, которую многие и сами о себе не знают.
Переписывались целый день.
К теме Церкви отец больше не возвращался, а все больше писал о семье. Рассказал, что на стене в его доме висят портреты его детей, заказанные у местного художника. И портрета четыре, потому что есть и Алёнкин.
И она даже испугалась кто-то очень далеко все эти годы жил своей жизнью, но знал о ней, следил за нею.
Это неприятно и странно.
Хотя, пожалуй, для отца, скорее всего, обыкновенно. По крайней мере, если он и впрямь неравнодушен к ранее недоступной дочери.
И Алёну захватило нечто непривычное, но волнительное. А потому, сама себе внутренне сопротивляясь и дивясь, она рассказала отцу о тяжёлых маминых неудачах, об одиноком и тревожном детстве, бесконечной маминой болезни длиною в двадцать лет, и о тяжёлой её смерти. Потом и о своих невзгодах, о психотерапевте, о депрессии и пустой, давящей безысходности.
Может и зря рассказала.
Но это вышло как-то само, ибо вначале она оправдывала себя, что ошарашит родственника своими проблемами, тот отшатнется и, найдя предлог, отступится навсегда. Но потом
Её будто вулканом взорвало, она так разошлась, что настрочила неизвестному отцу целое послание, будто многословность сделает депрессию понятной тому, кто с нею не знаком. И её сердце, безвольно отдавшись потоку слёзного излияния, уже тосковало от того, что вся эта жалоба отца отпугнет, и её снова ждут прежние друзья комната, окно, дерево, холодильник и ужас бытия.
«Я знаю, что это такое. Тебе депрессию самой не осилить. Жди, вылетаю!» ответил отец по телеграммному кратко, чем взъерошил в ней сложный клубок страхов, тревог и смутных теней и образов, которые даже психотерапевту не разобрать.
Алёна пустилась отговаривать его от этого путешествия, ссылаясь на свою мнимую занятость, на дурную погоду, на слишком большое расстояние, отделяющее её Пермь от его Ейска, но отец уже не отвечал.
Он даже не прочитывал сообщения.
Алёна бросилась наводить порядок, краешком себя понимая, что торопиться незачем, что тысячи километров за пару часов не преодолеть. Но остальными частями души изуверски паниковала.
Не в силах справиться с собой, с наплывом будто чужих, неразумных и необъяснимых страхов, она часто присаживалась на пол, закрывала глаза и старалась ни о чем не думать, не обращая внимания на своевольные слёзы.
Потом, утеревшись, она снова возвращалась к работе.
Но вскоре снова усаживалась на пол.
Что-то отец в ней раскрыл, что-то разбудоражил, разворотил и выпустил наружу своим участием. И теперь она беседовала с почти придуманным отцом в воображении, описывала ему свою болезнь, если это болезнь, а не простой «затык» беспросветности. И подбирала слова, которыми можно объяснить хроническое бездействие и смутные опасения. Но слова не подбирались, воображаемый отец критиковал её мамиными фразами. И тогда она вспоминала уже мамины муки, рассказывала отцу о её мытарствах по сложной и беспокойной жизни и о многих бывших с нею несправедливостях.