– Жги! – громко приказывал он кому-то, и Эмма вздрагивала, отшатывалась.
На память приходила их первая встреча, когда они испытывали друг к другу жгучую ненависть. В эти минуты Эмма думала о том, как могло так случиться, что она – его жертва, его враг, вдруг стала женой этого варвара, носила его ребенка и смогла полюбить так, что он стал частью ее души, ее сердца. И тогда она ласково проводила рукой по его лицу, словно стирая оскал зла, а Ролло словно успокаивался, вновь становился мягким, любящим.
– Эмма… – страстно шептал он во сне, и властным, бессознательным жестом притягивал ее к себе. Она замирала в его сильных руках, закрывала глаза и молила Бога и всех святых, чтобы они не оставили ее своей милостью, позволили и дольше оставаться с Ролло, и тогда она будет считать себя счастливейшей из смертных.
Эмма улыбнулась своим мыслям, глядя на мерцающий огонек свечи. Она словно забыла о присутствии в покое епископа. Франкон понял это, не стал мешать ее мыслям. Он специально остался с Эммой допоздна, ибо хотел поговорить, потому что уже давно понял, что хоть Эмма и регулярно исповедывается и причащается ему, но на особую искренность ее можно вызвать лишь в задушевной беседе.
Поэтому епископ молча встал, прошелся по покою, оглядывая его строгим взглядом ценителя красоты и изящества. Эта девушка, безусловно, выбрала самые удобные флигели старого Руанского дворца. Окна ее покоев выходили в тихий садик клуатра, где цвели примулы и ноготки и слышалось тихое журчание недавно починенного фонтана. Окна были двойными, образовывавшими полукруглые ниши, разделенные, по романской традиции, посредине резной колонной. Над головой выгнутые арки складывались веерным сводом, а сочленения их были украшены ярким орнаментом.
Дощатые полы покоев были тщательно выскоблены, бронзовые светильники умело расставлены, возле резных кресел лежали меховые коврики. Вся мебель была украшена резьбой, будто оплетена тонким кружевом. Дверь – бронзовая, с барельефом в нише на возвышении.
За дверью – покои для свиты Эммы, где всегда наготове ожидает прислуга, пажи, охранники. Все продумано, как у истинной королевы, какой ее сделал Ролло. А она за это обустроила ему дом, ибо вряд ли прежняя жена Ролло могла бы окружить мужа таким комфортом и уютом.
Взгляд Франкона остановился на нише в углу, где возвышался аналой из дорогих пород черного дерева, называемого эбеновым, над которым висело старинное распятье из потемневшего серебра.
И одновременно с этим непременным атрибутом покоев христианки внимание епископа привлекли богатые языческие ковры, какими Эмма увесила стены своих апартаментов. Длинные, с цветной каймой, они украшали белые стены, и сейчас, при свете множества свечей, казалось, что фигуры воинов на них словно бы двигались. Воины были с выступающими бородами, круглыми щитами, ехали верхом и шли куда-то рядами – типичные викинги, а меж ними яркими красками выделялись языческие боги – крылатые девы-валькирии с мечами, Тор, вкладывающий руку в пасть волка, вороны Одина и, наконец, сам одноглазый владыка скандинавского Асгарда на восьминогом коне.
Франкону стало не по себе от того, что жилище его духовной дочери украшают эти изображения Одина. Он вновь вернулся к столу. Его длинная лиловая сутана изящно шелестела по полу, а верхняя, более короткая, ниспадала изящными фалдами, придавая тучной коротенькой фигуре епископа известное достоинство.
– Итак, дитя мое, как ты относишься к завоевательским планам своего языческого супруга?
Эмма коротко вздохнула, отрываясь от своих мыслей. Глядя на епископа, пожала плечами.
– Думаю, ваше святейшество, ваш вопрос чисто риторический. Я сама была когда-то жертвой такого набега и не могу вспоминать о нем без содрогания. Однако вы понимаете, что Ролло вряд ли прислушается к моим словам, даже если я брошусь ему в ноги и начну молить, чтобы он остановился на достигнутом и повесил на стену меч.
Франкону почему-то слабо представлялось, как эта строптивая красавица будет валяться в ногах Ролло.
– Дитя мое, ты не должна воспринимать все, что я тебе говорю, как глас трубы, зовущей к бою. Ты прекрасно понимаешь, чего я от тебя жду, ибо ты отличаешься от тех молодых послушников, которые все воспринимают буквально, и едва не заходятся плачем, когда в качестве епитимии за ослушание я назначаю им спеть в часовне Псалтырь.
В Псалтыре, как известно, сто пятьдесят псалмов, и если петь их не переставая, то это «пение» может продлиться около пяти лет. И тогда мне приходится пояснять, что грех, за который он понес наказание, будет на нем до тех пор, пока рано или поздно все сто пятьдесят псалмов не будут пропеты до конца.