Сэл взглянул на заглавие и ничего не ответил.
Ну? Что скажешь? Казалось, мой восторг был единственным лучиком света в комнате.
На что тебе сдались эти бесконечные воспоминания?
На ужин я приготовил тосты с фасолью. За зиму я поднаторел в кулинарии, решив посвятить время вынужденного заточения поварским экспериментам, а заодно хоть как-то разнообразить череду мрачных дней. Так, я освоил довольно хитрый рецепт рататуя (по очевидным причинам я готовил его из овощной нарезки, купленной в магазине) и научился делать суфле как заправский кондитер. Но в тот вечер я, взяв пример с брата, решил особо не заморачиваться. Выразить свой гнев словами я не мог и потому показал его делом, с громким стуком опустив поднос с тостами на надкроватный столик.
Сэл поднял на меня изумленный взгляд, и я вдруг стал сам себе бесконечно противен.
Однажды ночью я проснулся от его плача и, пошатываясь со сна, поспешил в гостиную. Сэл, приподнявшись на локтях, смотрел на свои безжизненные ноги и рыдал как младенец. Когда я обнял его, кожа у него была холодная и влажная, а футболка насквозь мокрая.
Я так больше не могу, задыхаясь от рыданий и всхлипывая, словно маленький мальчик, сказал он. Не могу больше смотреть на нее. Стоит мне только зажмуриться и она тотчас же тут, перед глазами! И всегда молчит, а мне бы так хотелось, чтобы она заговорила! Чтобы я снова услышал ее голос! Где она?
Я знал: он спрашивает вовсе не о Тилли.
Без понятия, Сэл.
Мы с ней еще увидимся?
Я пожал плечами:
Может быть. А может, и нет. Не знаю.
Сэл всегда отличался пытливостью. Когда мы еще были подростками, тетя Стелла устроила нас к себе в офис на подработку. Работала она в страховой компании, где нам первым делом велели заносить данные о новых клиентах в электронную базу.
Стажировать нас поручили женщине по имени Мэнди с заунывным, как погребальная песнь, голосом. У нее была густая копна волос, явно переживших химическую завивку, а еще она носила круглые, как бутылочные крышки, очки. Всякий раз, когда она готовила кофе, наливая воду из кулера, висевшего на стене, осадок вспенивался и поднимался на поверхность. Получив такое вот угощение в свой первый рабочий день, Сэл сделал вид, будто его вот-вот стошнит.
Лучше убрать эту гадость, скривившись, сказал он.
Да нет, мне и так нравится, ответила Мэнди, причмокнув губами. Похоже на капучино!
Пока мы вбивали информацию в базу, Мэнди сидела рядом и давала нам указания, шумно потягивая кофе. Не старше сорока, нам она тогда казалась настоящей старухой. На этой должности она проработала уже не одно десятилетие и явно была очень ею довольна. Ее хомячьи щечки подрагивали от восторга так сильно ее радовала мелочная власть над нами, которой ее наделили.
Вписываете имя, выбираете из выпадающего списка звание или титул, нажимаете на кнопку «далее». Потом вбиваете адрес, добавляете индекс в одноименное поле, ставите галочку в маленьком квадратике и опять жмете «далее». После этого
Но для чего? поинтересовался Сэл.
Как для чего?
Для чего этот самый квадратик, в котором надо поставить галочку?
Мэнди нахмурилась. Вид у нее сделался крайне сосредоточенный как у человека, который мучительно обдумывает ответ.
Так положено.
Нажатие включает какую-то опцию? уточнил Сэл, нетерпеливо постукивая пальцами по столу. Или как? Что дает этот квадратик? И галочка? Точнее, зачем ее ставить? И что будет, если этого не сделать?
Мэнди беспокойно заерзала в кресле ей явно не нравилось, что разговор принял такой неожиданный оборот.
Это не важно. Просто так надо. В этом квадратике всегда ставят галочку.
Сэл старательно избегал моего взгляда. Шумно, разочарованно выдохнув, он вновь развернулся к монитору.
Ладно, проехали. Но, как по мне, нам бы неплохо знать, что тут к чему и зачем.
После той стажировки Сэл ни разу не работал в офисе. Но поток «зачем» да «почему» так и не иссяк.
Расскажи мне о ней, попросил он теперь, смяв в руке край одеяла. Я уже начинаю забывать подробности, и это невыносимо. Расскажи все, что помнишь.
Я слегка отстранился.
Не понимаю, чего ты от меня хочешь.
Правды. Я хочу правды. Пожалуйста.
Я сглотнул ком, подступивший к горлу.
Помнится, не так давно я заводил разговор о папе
О нем я говорить не хочу. Да и ты не горишь желанием. Почему о самом главном ты всегда молчишь?
Я посмотрел в окно, на улицу, по которой плясал желтый свет фар. В полумраке мерцали неоновые вывески. По ту сторону плотно закрытых окон жизнь продолжалась.
Сэл потер глаза костяшками пальцев.
Мне нужно с ней увидеться. Нет больше сил ждать. Он кивнул на свои ноги, укутанные одеялом: Погляди на меня, ну что мне еще остается?
Ты же знаешь, она очень тебя любила, сказал я, помолчав. Я сидел на краю кровати и смотрел на ночной город, освещенный тысячей лампочек. Ты ни в чем не виноват. В жизни всякое бывает.
Сэл посмотрел на меня как на полного идиота.
Неужели спустя столько лет ты так ничего и не понял? спросил он. Это я во всем виноват. Я один.
Если бы я только знал, что это наш последний разговор, непременно обнял бы Сэла, прижал к себе эти изуродованные ноги и ранимое сердце. Непременно убедил бы его, что еще не все потеряно, наплел бы всякой чуши и обязательно повесил бы замки на все до единого шкафчики в доме.
* * *
Но вышло иначе.
* * *
Я уснул, свернувшись калачиком у него в ногах, а утром, когда в назначенный час, как обычно, пришла Глория, принял душ и решил пройти несколько кварталов до кондитерской на Спринг-стрит и купить любимые пирожные Сэла. Перед выходом я прошел через гостиную брат крепко спал, утреннее солнце золотило его светлые волосы.
На нью-йоркских улочках зной уже набирал силу. Я перешел на другую сторону дороги, в тенек, и поравнялся с двумя девушками лет девятнадцати, одетыми в летние платья. Одна из них смеялась над шуткой спутницы, и я невольно обернулся им вслед, подумав о том, что в жизни горе всегда идет рука об руку с красотой, и тут уже ничего не поделаешь.
На обратном пути у меня зазвонил телефон. Это было где-то в девятом часу.
Выяснилось, что ко мне подъехал курьер, вот только наотрез отказался подниматься на седьмой этаж за подписью получателя. Глория, зная, что он привез мне важные документы с работы, быстро проверила окна и спустилась вниз, чтобы забрать их. По ее словам, она отсутствовала минут шесть, не больше.
За это время мой младший брат скатился с кровати, протащил свое изувеченное тело по ковровому покрытию пола на тесную кухоньку, открыл шкафчик под раковиной, взял бутылку с остатками жгучего моющего средства, открутил крышку и выпил все до капли.
Я часто вспоминаю тот роковой день. Свой дурацкий восторг от сборника стихов и общих воспоминаний, лицо брата, когда я раздраженно поставил перед ним поднос, и то, что последним, чем я попотчевал его в этой жизни, были тосты с фасолью, черт бы их побрал.
* * *
Знаю, многие любят Нью-Йорк.
Он живет в каждом из нас, в рождественских фильмах, увиденных в детстве, в строках Боба Дилана и других ныне покойных битников, в Сэле, который приехал в этот город отдохнуть и остался навсегда, и во всех тех, кто поговаривает о возвращении. Даже те, кто никогда здесь не бывал, говорят о Нью-Йорке так, будто знают его как свои пять пальцев. Признаться, и я мечтал, что однажды сюда приеду, что мы тут же отправимся гулять у ратуши и будем держаться на улице за руки, что я полюблю это место, ведь его так любила она. В моих мечтах о Нью-Йорке она всегда была рядом, а я чувствовал себя победителем.
Вот только приехать сюда мне пришлось ради спасения брата, а уехать с его телом в гробу. Я не оправдал возложенных на меня надежд, а город обманул мои.
Знаю, многие любят Нью-Йорк.