Свет солнца был мутным, приглушенным, пыльным. Ладно, раз не пишется, надо хотя бы окно помыть, подумала Маша и пошла за водой. Вымыла окна не смогла остановиться протерла от пыли мебель, перемыла полы, посуду, обувь, садово-огородный инвентарь, постирала шторы и постельное белье. Нашла в чуланчике банку с остатками красной краски, ничтоже сумняшеся покрасила почтовый ящик на калитке. Из последних сил помылась в бане теплой, прогретой за день солнцем водой. На негнущихся ногах, почти на ощупь в сгустившихся сумерках, проковыляла в дом, села за стол и открыла ноутбук. Пустой чистый лист ворда деликатно подсветил комнату. Ужасно хотелось есть и плакать.
Вадюша, привет. Ну я правда соскучилась. Слушай, давай, я приеду прямо сейчас? Посидим, бахнем.
Маша? Маш, ты видела, сколько времени? Что значит «сейчас»? Ты что, в Москве? Я думал, ты в деревне.
Я в деревне. Но не на луне же. Возьму такси и приеду. Оплатишь? А то я совсем на мели. Вадь, Вадюшечка, есть подработка какая, а? Я любую возьму.
Работы нет.
Вообще нет или для меня?
Конева, вот что ты опять начинаешь?
Я начинаю?! Я тут одна. Вообще одна среди не пойми кого. Тут на рынке кролики кровавые без кожи. Бабки шепчутся в спину. Вадь, мне страшно. А если они мне дом спалят?
Конева, ты совсем кукухой поехала. Кому ты нужна?
Вот оно! Вот! Вы сговорились. Вы выдавили меня из профессии. Конева, у тебя в голове мусор это твои слова, и в этом весь ты.
Во-первых, не мои, а Василисы. А во-вторых, Маш, тебе в голову не приходило, почему все приличные издания тебя избегают? Совсем не догадываешься, Маш? Ты же пишешь как кликуша деревенская, ты даже не пытаешься критически мыслить и анализировать факты.
То есть в деревне мне и место, да? Это ты мне сейчас после всего, что я для тебя сделала?
Что сделала в журнал привела? Спасибо тебе и низкий поклон. Только остался я тут без твоей неоценимой помощи, уж прости.
Да знаю я, с чьей помощью ты остался. Я выбрала свободу. А ты пошел в рабство к этой ведьме. Знал ведь, какие у нас с ней отношения? Знал?
Об этом не знали только слепо-глухо-тупые. На каждом углу в издательстве следы ваших зубов, когтей и брызги крови.
Вот так и заканчивается дружба.
Конева, ты сука. Ты про дружбу вспоминаешь, когда у тебя деньги кончаются. Это ты от меня уехала. Хотела свободы и творчества? Наслаждайся! Твори! Как там, кстати, твоя великая книга? Никак? Сейчас-то тебе что мешает?
Как ты можешь так по самому больному. Господи, за что мне все это? За что? За что?
Конева, ты там ревешь, что ли? Твою мать Маш, ну хватит, ну. Перестань. Маш, ну перестань, правда. Давай я приеду к тебе. Да? Винишка привезу твоего любимого
Де богу больше говорить. У бедя телефод садится.
Машка, я выезжаю. Слышишь? По дороге курицу-гриль куплю. И книгу твою обсудим да? Геолокацию скинь!
Как хорошо в трудную минуту прикорнуть на крепкое и надежное плечо. Маша сыто вздыхала. В голове приятно шумел бокал вина. Сидела бы и сидела вот так летней ночью на крылечке, прижимаясь к теплому боку старого друга.
У меня от этой тишины такой звон в голове, Вадь. Не поверишь. Я больше ничего не слышу. Ни новостей, ни будильника. Мысли свои не слышу. Представляешь? Ни-че-го. А нет. По утрам вместо будильника козу слышу. Соседскую. Противный такой звук, знаешь дребезжащий. Соседка говорит, она ее так на дойку выкликает. В смысле, коза. Соседку. А в остальном звон.
Малиновый?
Почему малиновый? Не знаю. Не задумывалась. Тут много что растет. Клубника, смородина. Яблони. Груш много. Грушевый звон бывает? Не, малина тоже есть
Маша, пойдем спать. Такую уже ерунду несешь.
Ерунду, да? Ну что поделаешь. Что у трезвого в голове
Ну перестань. Что тебя так развезло. Раньше ты э-ге-гей до утра могла текилу в клубе нахлобучивать.
Ммм я теперь совсем другая.
Ну что там с книгой-то? Когда публикация?
Фу, какой ты, Вадя, злой. Хочешь правду? Я скажу. И времени теперь много, и материалов, черновиков, набросков целая папка, а не пишется. Хожу-брожу, как сонная муха, ногами, будто чугунными, в топком болоте увязаю.
А что так?
Да вот ты понимаешь Нерва нет, горячечной погони за мыслью, образом, жестокого цейтнота, разрыва между задачами. И злости! вот чего нет, творческой злости, ненависти даже, какая подымается, когда подумаешь, как спокойно все живут, сколько не видят и не слышат того, что видишь и слышишь ты, и это невидимое надо им срочно вбить в головы. А у меня тут тишина, никаких тебе пожаров и дедлайнов. Свобода такая, что полный отказ мозга.
Вот ты бедолага. А я всегда говорил: свобода это зло.
Прекрати. Опять издеваешься.
Давай я отпуск возьму? Поживу тут с тобой. Устрою тебе пожары и дедлайны. Хочешь?
Маша замолчала, втянула душистый ночной воздух в носу и глазах снова жалостливо защипало.
Нет. Я должна пройти этот путь до конца. Сама. Понимаешь? Но твой порыв я оценила. И даже спасибо.
И даже пожалуйста, Конева. Если тебе снова что-то взбрыкнет среди ночи не стесняйся, обращайся.
Маша постояла у калитки, пока машина не скрылась за поворотом. Вернулась в дом. Открыла ноутбук.
«Отгремели метеориты, землетрясения и вулканы. Вскипели и остыли бескрайние воды. Сошли с высоких гор могучие ледники. Замерзла и вновь оттаяла первобытная земля, напиталась весенней свежестью. И настала такая тишина, какая нужна для творения новой жизни. В глубоком и теплом плодоносном творческом чреве тихо мерцала идея. Скоро она оформится и станет набирать силу. Через должный срок книга созреет и выйдет в мир. А пока нужно сполна насладиться этой тайной, трепетом творческого чуда и возможностью взлелеять новую историю»
Вставало солнце. Ветер шевелил легкую занавеску. Пахло мокрой от росы травой.
Оля Галкина.
Ремень
Марк и его старший брат Петя ненавидели отца. Петя презирал его всем сердцем за бесконечные побои, допросы, запреты на прогулки, игру на гитаре. Одним словом все, что лишало его свободы проявления. Когда отец приходил домой, он пытался прикрыться уроками, чтобы не пересекаться с ним на кухне и не вести разговор. Петя не мог смолчать на замечания отца, за что расплачивался «рукопожатиями» старшего по званию. Марк же был молчуном. Но от побоев отца его это не спасало.
* * *
Брюки, купленные около месяца назад, болтались на бедрах. «Совсем исхудал от экзаменов, сетовала мать, может, хоть ремнем подхватишь их, чтоб не потерять?» Марк никогда не носил ремни, но носил шрамы от их упругих прикосновений, которые отец старательно размещал на его теле, как художник краски на полотне. Он боялся ремня с детства, и от одного его вида бросало в ужас. Марк давно решил бежать от всех ремней, которыми было заколочено его детство. Осталось только сдать экзамены и дождаться дня рождения, когда ему исполнится восемнадцать. Тогда он сможет взять жизнь в свое распоряжение. Он ждал этого, как ракета перед запуском, отсчитывая дни и минуты. Эта мысль спасала его, как ремень безопасности во время аварии.
В этом мире он больше всего ненавидел отношение людей к условностям, которое проявлялось в цифрах. К примеру, «пятерка» это признак отличности, «двойка» ты полный лузер. В семнадцать лет ты еще не достаточно взрослый, а в восемнадцать уже вполне. То есть за триста шестьдесят пять дней есть возможность набраться опыта, пятерок и двоек. А в сущности, многие в свои сорок такие же безмозглые, как и в семнадцать. И сейчас условные семьдесят три дня отделяли его от того момента, когда он может купить себе билет на поезд или самолет без разрешения родителей. В его случае отца. Мать жила без права на голос.
Однажды он уже пытался убежать из дома. Ему было четырнадцать. Но тогда он не продумал план, не взял никаких вещей, еды и самое главное денег. Провел три дня на озере, закоченел от голода и вернулся домой, где его встречал ремень, застегнутый на дополнительную дырку из-за избыточной любви хозяина к себе. Этим ремнем, в котором проявлялась вся забота к сыновьям, отец и отхлестал его за то, что «столько сил в тебя вложили с матерью, не спали ночами, зарабатывали на лучшее будущее». Тогда он решил окончательно, что оставит место, где так бурлила «любовь» и выжигала своей силой все сердце.