Красота, любовь, счастье, наслаждение, нирвана, энергия — все это одно и то же, и всего этого слишком много.
Утром я бегу по обочине. На моей груди крупно написано: «А правильно ли ты живешь?». Читать некому, я один. Иногда меня обгоняет какой-либо дребезжащий грузовик. Это моя родина; сколько себя помню, тут все дребезжит и еле катится, однако наши самолеты поднимаются очень высоко, и нас очень любят наши матери.
Бегу и сочиняю.
Зимой я не бегал в деревню. Побаивался. Я едва не попал на губу за драку с офицером и был на плохом счету, мне угрожал переезд с аэродрома в казарму, а это сапоги, портянки, застегнутый на все пуговицы китель, это в столовую — строем, с песней, спасибо, с меня хватит, я полтора года маршировал, мало вам, что ли? — приходилось осторожничать. Я не вылетел со своей синекуры только благодаря вмешательству друга и земляка, влиятельного сержанта Лакомкина, уроженца города Серпухова; начальство сержанта уважало, а меня недолюбливало, я считался типичным «похуистом», вечно рядовым. Так что всю зиму мне приходилось гонять в своих запрещенных уставом кедах прямо по взлетной полосе. Но зимой полосу чистят «башмаки».
Служить в «башмаках» тяжело. «Башмаки» служат так: с апреля по ноябрь беспробудно спят, в остальное время года вообще не спят, поскольку взлетная полоса круглосуточно, в любую погоду должна быть сухая и чистая. Зимой несчастные — кожа да кости, красные глаза чуть навыкате, покрытые коростой руки, безбожно грязные хэбэ — бесконечно гоняют взад и вперед свои циклопические, воняющие солярой бульдозеры и снегоуборочные агрегаты, а напоследок выкатывают знаменитый «пылесос» — сверхмощную реактивную турбину на огромном шасси. Волной горячего воздуха с бетонных плит сдуваются остатки снега. Однажды, в феврале, во время пробежки я попал под «пылесос» и едва не погиб. Обогнал медленно катящуюся махину и получил удар воздушной волной, по ногам. Кубарем летел пятьдесят метров, по твердому, как базальт, ледяному насту, нигде такого нет, только рядом со «взлеткой», где горячий ураган плавит сугробы в каменную черную корку.
Разбил колени, ободрал плечо и задницу. «Башмаки» в кабине «пылесоса», безусловно, сполна насладились неожиданным развлечением.
Летом мы тоже иногда их видим. Медленно, как зомби, они цепочкой шагают по бетону и отбрасывают вениками мелкие камешки. У них темные шахтерские лица. Они никогда не заходят к нам, в наш дворец с панорамным остеклением. Боятся. Они морлоки, согбенные подземные жители, тогда как мы — везунчики, розовощекие нажиматели кнопок.
Мой друг и земеля сержант Лакомкин самый из нас розовощекий. У него молочный румянец и полные губы, всегда изогнутые в искренней ухмылке. Белое гладкое тело без признаков мускулатуры. Я не видел другого человека, которому бы так подходило отсутствие бицепсов и мягкий живот. Веселому, подвижному парню зачем мышцы? У него нет врагов. Даже суровые чечены, живущие маленьким герметичным землячеством, доброжелательны к нему. Он ходит так, словно над его головой всегда парит воздушный шарик. Его шутки звонкие и точные. В армии такие люди на вес золота, поэтому мой друг — сержант. Перед дембелем наверняка получит старшего сержанта. Когда совсем тяжело (например, надо вытолкать из жидкой грязи машину, или разгрузить вагон угля на тридцатиградусном морозе), балагуры необходимы, они поднимают боевой дух.
Достоинства моего друга не ограничиваются веселым нравом. Спокойный солдат, он не лезет на рожон. Случись большая война, он будет звенеть орденами.
Та зима, моя последняя солдатская, закончилась анекдотом. В начале марта борт доставил пополнение: троих офицериков с женами. Последний месяц мы видели существ другого пола только по телевизору. Когда серая туша, гудя винтами, развернулась перед нашим дворцом, я заорал:
— Земеля, иди быстрей!
— Женщины, — зачарованно сказал негрубый сержант Лакомкин, заглянув через мое плечо. — Пойдем, поможем.
— Сиди, — возразил я, циничный резонер. — У них там диван. Заставят тащить.
Из самолетного брюха, действительно, выгружали диван, вопиюще гражданский, ярко-желтый, с крупными синими цветами.