Справа сидел отец. Он только что дочитал «Таймс» и теперь разбирался со своими бумагами с фондовой биржи. На отца я тоже совсем не похож. Во-первых, он совершенно лысый. Я готов допустить, что у нас с ним похожая форма челюсти, но глаза у него другие. У меня они проникновенные и пытливые. А у него… в общем, другие. Время от времени он задавал маме какой-нибудь вопрос про сад. Просто так, для проформы. На самом деле ему это было ни капельки не интересно. Мама сидела слева от меня. Она подавала еду, отвечала на все вопросы и ненавязчиво действовала нам на нервы на протяжении всей молчаливой трапезы. На матушку я тоже не похож. Кое-кто утверждает, что у меня мамины глаза; но даже если это так, то больше во мне нет ничего от мамы.
Я часто задумывался, а родственник ли я им вообще? Н разве я мог удержать в себе эти мысли и не указать родителям на наши столь очевидные различия?
— Мама, а я у вас не приемный? (Вполне нормальный вопрос.)
Слева послышалось слабое шевеление. Братец с сестрой продолжали читать как ни в чем не бывало.
— Нет, конечно. Ты уже съел свой сандвич?
— Ага. Но может быть, есть хоть какая-то вероятность, что меня перепутали в роддоме? — Чтобы пояснить свою мысль, я кивнул в сторону Найджела с Мэри.
Отец тихонько откашлялся, прочищая горло.
— Тебе пора в школу, Кристофер.
Ладно. Вовсе не исключено, что они мне врали.
Для нас с Тони отцовство или материнство было преступлением из разряда особо тяжких. Наличие
было вовсе не обязательным, одного
рождения было вполне достаточно. Рассмотрев все обстоятельства данного дела, равно как и социальное происхождение обвиняемых, мы вынесли следующий приговор: пожизненное условное освобождение преступников на поруки и бессрочные исправительные работы. Что же касается нас самих — жертв,
— мы давно поняли, что независимости и свободы можно достичь лишь последовательным и непреклонным неприятием всяких условностей и ограничений. Камю превзошел всех со своим
Неуправляемость и отрицание всяческих правил считались священным долгом каждого уважающего себя подростка.
Но на практике все оказалось сложнее, чем мы себе представляли. Весь процесс четко разделялся на два этапа. Первый этап — мы называли его «Выжженная земля» — включал в себя систематическое отрицание, упрямое и сознательное противоречие общепринятым нормам, широкомасштабную уничижительную критику всех и вся с позиций предельного анархизма. В конце концов, мы тоже имели самое непосредственное отношение к поколению «сердитых молодых людей».
— Ты понимаешь, — как-то спросил я у Тони на большой перемене, когда мы поднялись на балкон для шестиклассников и прохлаждались там очень даже неконструктивно, — что мы с тобой тоже из поколения «сердитых молодых людей»?
— Ага, и мне это нравится, хотя и бесит. — Его неизменная кривая улыбочка.
— И что когда мы вырастем и состаримся, наши… племянники и племянницы спросят, что мы с тобой делали в эпоху Великих Сердитых?
— Ну понятное дело: сердились.
— А тебе не кажется, что это какой-то бред, что мы в школе читаем и Осборна, и дремучего Ранкастера? Я имею в виду, тебе не кажется, что все это напоминает некую институционализацию?
— Я так и не понял, что ты имеешь в виду.
— Ну, препятствие бунту интеллигенции посредством попытки присоединить ее к государству.
— И что?
— А то, что я вот сейчас подумал, может быть, настоящий бунтарский поступок это как раз бездействие. Самодовольная самоуспокоенность.
— Все это умствование и схоластика, — хмыкнул Тони. — И полный бред.
Проблема в том, что ему было проще сердиться — у него было больше поводов и причин. Родители Тони (как мы с ним предполагали, частично из-за того, что им пришлось пережить в гетто) были: (а) набожными, (Ь) дисциплинированными, (с) бедными и (d) до безумия любили своего сына, каковая любовь была вся пропитана чувством собственности. Так что Тони, чтобы рассердиться, вовсе не требовалось напрягаться; ему достаточно было просто быть непочтительным сыном, который настаивает на своей независимости от родителей, транжирой, лодырем и раздолбаем, а также ярым агностиком — и вот вам, пожалуйста: сердитый молодой человек как он есть. Когда в прошлом году он случайно сломал дома дверную ручку, отец три недели не давал ему карманных денег. Подобные проявления были весьма полезны в плане поддержания духа сердитого. А у меня все было наоборот. Если я что-то ломал, грубил родителям или упрямился, мои папа с мамой — до неприличия терпимые люди — просто и доходчиво разъясняли мне, почему меня вдруг «понесло». («Это у тебя возрастное, Кристофер. Скоро пройдет».) Меня никогда не ругали. Помню, однажды я практиковался дома, отрабатывая боксерские удары, — сделал обманный выпад, неудачно впилил кулаком в стену и разбил пальцы в кровь. И что сделала моя матушка? Невозмутимо выдала мне йод и бинт.