Я прижимаюсь горящей щекой к прохладному оконному стеклу и изучаю улицу внизу, но там совсем не на что смотреть; только машины, припаркованные перед домами, свидетельствуют о том, что у нас есть соседи. Тогда я опускаю взгляд на свою тёмно-синюю юбку в складку, купленную накануне во время печальной поездки в магазин. Я хотела купить к этой юбке чёрный свитер, но бабушка сказала «нет».
Чёрный цвет не годится для детей, Китти. И вообще, чёрный с тёмно-синим сделают тебя похожей на синяк.
Я и чувствую себя как сплошной синяк, ответила я, и выражение лица бабушки слегка смягчилось а потом это лицо сморщилось, словно мокрый бумажный пакет. Бабушка отвернулась, и я быстро сунула чёрный свитер обратно на полку и взяла тёмно-синий. Я тащилась следом за бабушкой через весь магазин, пока мы не дошли до кассы, где она молча расплатилась за покупки.
Китти, солнышко, машина скоро приедет, зовёт меня папа с первого этажа. Ты готова?
Конечно, я не готова. Как я вообще могу быть к такому готова? Я трогаю серебряное сердечко-подвеску на браслете «пандора», который мама подарила мне несколько недель назад. Подвеска выглядит так же одиноко, как я себя чувствую. Имоджен получила в подарок такой же браслет с сердечком. Мы не знаем, где и когда мама купила их. Полагаю, ей пришлось заказать их через интернет. Мы не знаем, подарила ли она что-нибудь папе, и не собираемся спрашивать у него. Мы очень многого не знаем. Мама также оставила стопку писем в плотных конвертах кремового цвета, чтобы я и Имоджен прочли их на наши следующие три дня рождения. Конверты украшены изображениями цветов, сердечек и солнышек, а посередине на каждом написано имя и возраст округлым маминым почерком. Три письма это так мало! Мне исполнится всего тринадцать, когда я получу последнее. Почему мама решила, что после этого мне не нужны будут письма от неё? А как насчёт того времени, когда мне исполнится восемнадцать, двадцать пять, тридцать семь, пятьдесят два или даже семьдесят? Некоторые люди и в этом возрасте по-прежнему получают письма от своих мам. Когда папа показал нам эти шесть конвертов, я спросила: почему только по три письма каждой? Он спрятал лицо в ладонях и ответил так тихо, что я едва разобрала слова:
Ей пришлось остановиться на этом, милая. Больше ни на что не было времени.
Может быть, он даже не сказал это, а выдохнул одним тихим, горестным вздохом. Он не заметил, как я на цыпочках вышла из кухни и поднялась в свою комнату. В ту ночь, лёжа в кровати без сна, я осознала, что Имоджен провела вместе с мамой на три года больше, чем я. Эта мысль тикала у меня в мозгу, словно метроном, пока голова не разболелась. Мне потребовалась целая вечность, чтобы заснуть.
Через окно я вижу, как на нашу улицу сворачивает большая, блестящая чёрная машина. Она выглядит так, словно может не поместиться на улицу, и в голове у меня мелькает: как неудобно выйдет, если она поцарапает какую-нибудь соседскую машину, заставив сработать сигнализацию, и какой это будет резкий, невыносимый вой. Эта чёрная машина смотрится куда роскошнее, чем наш старый «Вольво», грустно припаркованный у дома. Мама планировала купить более экологичную машину «Приус», но теперь это уже не имеет значения. Никого теперь не будут волновать углеродные выхлопы нашего старого «Вольво». Тот чёрный сверкающий монстр, который сейчас катит к моему дому, определённо не заботится об экологии, и мама возненавидела бы его. Я надеюсь, что её везут не в такой машине, как эта. Она, наверное, уже в церкви и безмолвно ждёт, пока мы приедем.
Церковь Святого Стефана та самая, где венчались мама и папа и где крестили нас с Имоджен. На их венчании Имоджен была девочкой-цветочницей, одетой в розовое платьице с рюшами. Ей, наверное, потребовалось сто лет, чтобы пройти по центральному приделу, потому что она, разбрасывая тучи розовых лепестков, пыталась ступать на носочки, словно балерина. Мама в день своего венчания была на шестом месяце беременности мною, так что я на самом деле шла по проходу вместе с ней, аккуратно спрятанная под её пышным платьем цвета слоновой кости. Я всегда хотела стать настоящей подружкой невесты, но теперь мне всё равно. Я не согласилась бы, даже если кто-нибудь попросил бы меня, потому что, скорее всего, он сделал бы это из жалости ко мне.
Пора идти.
Глава вторая
В церкви
Хэмпстед-Хай-стрит, несмотря на дождь, кишит местными жителями и туристами, заполнившими узкие тротуары. Люди, должно быть, принимают нашу машину за свадебную, потому что некоторые из них улыбаются и радостно машут нам руками, пока мы медленно едем вверх по засаженному деревьями холму. Видя это, бабушка неодобрительно закатывает глаза и цокает. Некоторые зеваки заглядывают в нашу машину, когда мы останавливаемся на светофоре, и их улыбки гаснут при виде заплаканных пассажиров, одетых в чёрное. Люди отворачиваются, жалея о том, что вообще увидели нас.
От нашего дома до церкви не так уж далеко. Нам следовало бы пойти пешком. Мама предпочла бы именно пешую прогулку. Она любила везде ходить пешком и постоянно тащила нас за собой. От нашего дома до бабушкиного всего полторы мили, и если погода была хорошей, а у нас было свободное время, мы всегда топали пешком туда, а потом обратно. Хорошей погодой для мамы было всё, кроме проливного дождя, грома и молнии.
Когда мы подъезжаем к древней церкви, машина въезжает на непривычно пустую парковку прямо перед воротами. Я гадаю, не поставил ли кто-нибудь на въезде дорожные конусы, чтобы сохранить для нас парковочное место, а потом, едва мы показались из-за угла, быстро убрал их прочь. Викарий ждёт в воротах, стоя под огромным зонтом, чтобы поприветствовать нас. Он тепло улыбается нам с Имоджен и пожимает руки папе и бабушке, потом что-то негромко говорит им.
Внутри церкви настолько тихо, что меня смущает эхо, раскатывающееся от наших шагов, когда мы проходим к первому ряду скамеек на свои места. К тому же здесь сумрачно церковь освещают лишь мерцающий отблеск дюжины свечей и серый свет, сочащийся сквозь витражные окна. Я села на своё место и, оглянувшись, увидела, что церковь полна народа. Хотя многие лица мне знакомы, здесь присутствуют также и люди, которых я не знаю. Кто они все и откуда они знают мою маму? Когда я перехватываю чей-нибудь взгляд, этот человек печально улыбается мне, не отводя глаз, как будто отвернуться от скорби ребёнка было бы постыдно. Но если бы они отвернулись, я не стала бы их винить.
Должно быть, кто-то вручил мне на входе в церковь расписание службы, потому что сейчас я сжимаю его в руках. Если верить расписанию, песня, которую сейчас исполняет хор, называется «Сделай меня проводником Твоего мира». Мы вместе работали над программой похорон или мемориальной службы, как нам полагалось называть это, самое невесёлое семейное занятие, какое только можно вообразить. Нам с Имоджен разрешили выбрать, какую фотографию мамы поместить на обложку, и в кои-то веки мы были полностью согласны друг с другом: был только один снимок, который мы обе хотели там видеть. Фотография была сделана прошлым летом в саду моей крёстной Кейт, до того, как рак стал частью нашей жизнью. В тот момент он уже присутствовал, зловеще скрываясь за сияющей маминой улыбкой, как незваный и нежеланный гость. На фотографии мама с полуулыбкой смотрит прямо в объектив, морща нос, а её травянисто-зелёное платье развевается на ветру. На этой фотографии она выглядит невероятно здоровой и полной жизни совсем не так, как выглядела в последние несколько месяцев. Я поворачиваю расписание другой стороной вверх: мне больно сейчас даже видеть мамино лицо, которого мне так не хватает в жизни. Обратная сторона обложки милосердно пуста. «Совсем как моя мама, осознаю я, была и не стало, всё а потом ничего. Как такое может быть?» Я начинаю думать о том, что я готова отдать, лишь бы вернуть её к нам, но потом останавливаюсь, потому что это слишком страшно.