Чего тебе, Дарл? Я спрашиваю.
Она умрет. Он говорит. И входит старый ворон Талл поглядеть, как она умирает, но их я могу обмануть.
Когда она умрет? Я спрашиваю.
До того, как вернемся.
Тогда зачем берешь Джула?
Чтобы грузить помог.
Талл
Анс потирает колени. Комбинезон на нем выгорел; на колене шерстяная заплата из воскресных брюк, заносилась до железного блеска.
Пуще всех не люблю, говорит он.
Человеку иногда надо вперед заглядывать, говорю я. А если не мудрить долго что так, что этак, большого урона не будет.
Она захочет ехать сразу. До Джефферсона и по хорошей погоде не близко.
Дорога-то сейчас сухая. Я говорю.
Однако ночью дождь будет. Его родню хоронят у Новой Надежды туда меньше трех миль. Но на то он и Анс, чтобы взять жену из такого места, докуда добрый день езды, и чтобы она умерла у него.
Он смотрит на равнину и потирает колени.
Пуще всех не люблю.
Они свободно обернутся. Тут и волноваться нечего.
Три доллара как-никак, говорит Анс.
А может, им и назад будет не к спеху. Хочется так думать.
Она отходит, говорит Анс. Она решила.
Тяжелая жизнь у женщин, верно. У некоторых. Моя мама, скажу, умерла на восьмом десятке. Работала каждый день, в дождь и в вёдро, ни дня не хворала с тех пор, как родила последнего а потом вроде огляделась вокруг, пошла, взяла ночную рубашку с кружевом, сорок пять лет пролежавшую в сундуке и ненадёванную, надела, легла на кровать, натянула одеяло и глаза закрыла. «Вам теперь за отцом ухаживать. сказала. Старайтесь. Устала я».
Анс потирает колени.
Господь дал, говорит он.
Слышим, как пилит и стучит за домом Кеш.
Правда. Истинней слова не молвил никто.
Господь дал, говорю я.
По склону поднимается их мальчик. Несет рыбу чуть ли не с себя ростом. Бросил на землю, крякнул, сплюнул в сторону, как взрослый. Чуть ли не с него, здорова.
Это что? говорю. Кабан? Где поймал?
Под мостом, отвечает. Перевернул ее: на мокрый бок налипла пыль, глаз как шишка, заклеен грязью.
Так и будет здесь лежать? спрашивает Анс.
Маме показать хочу, говорит Вардаман. Он смотрит на дверь. Ветер доносит до нас оттуда голоса. И стук Кеша. У ней там гости, говорит мальчик.
Да нет, это мои, говорю я. Им тоже интересно посмотреть.
Он молчит и смотрит на дверь. Потом глядит на рыбу в пыли. Переворачивает ее ногой и тычет большим пальцем в глаз. Анс смотрит на равнину. Вардаман смотрит на лицо Анса, потом на дверь. Поворачивается, отходит к углу дома, и тогда Анс, не оглянувшись, окликает его:
Почисть рыбу.
А Дюи Дэлл не может почистить? спрашивает он.
Почисть рыбу, говорит Анс.
Ну, пап.
Ты почисть, говорит Анс. Он не обернулся.
Вардаман возвращается и поднимает рыбу. Она выскальзывает у него из рук, смазывает его мокрой грязью и шлепается в пыль: рот разинут, глаза выпучены, зарылась в пыль, словно стыдится, что она мертвая, и хочет поскорей зарыться в пыль. Вардаман ругает ее, ругает как взрослый, расставив над ней ноги. Анс не оборачивается. Вардаман поднимает рыбу. Он уходит за дом, неся ее на руках, как дрова, и она свешивается по обе стороны голова и хвост. Чуть не с него ростом.
У Анса руки торчат из рукавов: всю жизнь на нем рубашки будто с чужого плеча, ни разу не видел, чтобы впору. Как будто Джул отдает ему свои донашивать. Но рубашки не Джула. Он рукастый, хоть и на жердь похож. А рубашка не пропотелая. Из-за этого можно сразу определить, что Ансова и больше ничья. Глаза его похожи на два выгоревших угля и смотрят на равнину. Когда тень доходит до крыльца, он говорит:
Пять часов.
Только я встал, из дома выходит Кора и говорит, что пора ехать. Анс потянулся за туфлями.
Не надо, мистер Бандрен, говорит Кора, не вставайте.
Он ступил в туфли втопнул он все так делает: будто надеется, что все равно ничего не выйдет и не стоит даже пытаться. Мы идем в прихожую, и они грохочут, как чугунные. Он подходит к ее двери, моргает глазами, словно вперед себя заглядывает, туда, где не видно, словно надеется, что она там будет сидеть, к примеру, на стуле или пол подметать, и заглядывает в дверь удивленно, он так всякий раз заглядывает и удивляется, что она еще лежит, а Дюи Дэлл обмахивает ее веером. И стал, словно не намерен больше двигаться и вообще ничего не намерен.
Ну, нам пора, пожалуй, говорит Кора. Надо еще курам насыпать.
А дождь, однако, будет. Такие облака не врут, а хлопок поспевает с каждым божьим днем. Еще одна ему забота. Кеш все притесывает доски.
Если понадобимся, говорит Кора.
Анс нам сообщит, говорю я.
Анс на нас не смотрит. Он озирается, моргает, удивленно как всегда словно весь измучился от удивления и даже этому удивляется. С моим бы амбаром Кешу так постараться. Говорю:
Я сказал Ансу, что, может, еще и не понадобимся. Хочется так думать.
Она решила, отвечает Анс. Видно, отойдет.
Теперь насчет кукурузы, говорю я. И еще раз обещаю помочь, если не управится при больной жене и прочем. Как многие по соседству, я уже столько ему помогал, что теперь бросать поздно.
Хотел сегодня ею заняться, говорит он. Да как-то решиться ни на что не могу.
Может, она продержится, пока убираешь, говорю я.
На то воля Божья, отвечает Анс.
Да утешит Он тебя, говорит Кора.
С моим бы амбаром Кешу так постараться. Мы идем мимо, и он поднимает голову.
Видать, на этой неделе я к тебе не выберусь.
Не к спеху, говорю я. Приходи, как сможешь.
Садимся в повозку. Кора ставит на колени коробку с пирогами.
Не знаю, что он будет делать, говорит Кора. Прямо не знаю.
Бедный Анс, говорю. Тридцать с лишним лет заставляла его работать. Утомилась, верно.
И еще тридцать лет не отстанет, говорит Кейт. А не она, так другую найдет, раньше, чем хлопок поспеет.
Теперь Кешу с Дарлом и жениться можно, говорит Юла.
Бедный парень, говорит Кора. Бедный мальчик.
А Джулу? спрашивает Кэт.
И ему можно, отвечает Юла.
Хм. Кэт говорит. Я думаю, почему не жениться? Я думаю, тут многие девушки опасаются, как бы Джула не окрутили. Ничего, пусть не волнуются.
Будет тебе! говорит ей Кора. Повозка затарахтела. Бедный парень, говорит Кора.
Дождь будет ночью. Как пить дать. Повозка тарахтит большая сушь. Но это пройдет у ней.
Должна была взять пироги, раз условились, говорит Кэт.
Анс
Черт бы взял эту дорогу. Да еще дождь собирается. Прямо вижу его отсюда, вижу, встает позади них стеной, встает между ними и моим твердым обещанием. Делаю, что могу когда могу решиться, но черт бы взял этих ребят.
Под самой дверью пролегла, по ней несчастья шляются, и всякое непременно к нам завернет. Стали ее к нам вести, я сказал Адди, что не годится жить на дороге, а у женщины известно какой ответ: «Так поднимайся, переезжай». Говорю ей, что не годится это, потому что Господь сделал дороги для передвижения, почему и положил их лежмя на землю. Что двигаться должно, то Он сделал вдлинь ту же дорогу, или телегу, или лошадь, а что на месте быть должно, то Он сделал торчмя к примеру, дерево или человека. Не судил Он человеку на дороге жить. Ведь что чего раньше, я говорю, дорога или дом? Ты видала ли когда, чтобы Он проложил дорогу возле дома? Никогда не видала, говорю, потому что человек до тех пор не успокоится, пока не поставит дом в таком месте, чтобы из каждой проезжей телеги могли плюнуть ему в дверь, чтобы людям не сиделось, сняться с места хотелось, переехать, а Он их сделал для того, чтобы места держались, как дерево или кукуруза. Если бы Он хотел, чтоб человек всегда передвигался и кочевал, разве не положил бы его вдлинь, на брюхо, как змею? Надо думать, положил бы.
Так провели, чтобы несчастье бродячее мимо не прошло, в мою дверь заглянуло, да еще придавили налогом. Деньги плати за то, чтобы Кеш забрал себе в голову плотничать а если бы не провели дорогу, он бы плотничать не надумал; чтобы с церквей падал и полгода рукой шевельнуть не мог, а мы с Адди за него отдувались да стругай ты дома сколько влезет, коли так надо.