Голь перекатная. Картинки с натуры - Лейкин Николай Александрович

Николай Лейкин

Голь перекатная. Картинки с натуры

© «Центрполиграф», 2023

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2023

* * *

Голь перекатная

Рассказы

Бездомники

I

Октябрьский серенький день только еще стал потухать, только еще начало смеркаться, и в мелочной лавочке, и в закусочной, помещавшихся в подвальном этаже, только еще зажгли лампы, а уж около входа в ночлежный приют начал собираться разношерстный народ, алчущий отдохновения. И каких только одежд тут нет! Вот форменное пальто, потерявшее свой первоначальный синий цвет, превратившийся во что-то буро-желтое, на спине и на рукавах с заплатами, вот фуражка с когда-то красным околышком, вот стоптанные сапожные опорки, из которых торчит сено около обернутых в грязные онучи ног, вот ситцевая кацавейка, подпоясанная веревкой и надетая на здоровом детине с опухшим лицом, вот нанковый подрясник с котомкой, привязанной за плечами, вот примитивная обувь из телячьей шкуры от чайного цибика и веревок. Серый армяк и заплатанный нагольный полушубок здесь аристократические костюмы, валенки роскошная уже обувь.

Дымят махорочные «цигарки», свернутые из газетной бумаги.

Кое-кто в толпе жует хлеб, вытаскивая его маленькими кусочками из-за пазухи. Кто-то в толпе говорит:

 Пострелять бы в сумерочках-то. В сумерках подают чудесно, да места занять могут, и останешься без ночлега.

 Как раз заполонят ночлежный. Что говорить!  соглашается с ним другой голос.

 А ведь еще, пожалуй, час места ждать, пока ночлежный отворят.

 Нет, и все полтора, а то и два. Ко всенощной еще не звонили.

 И присесть-то негде! А я сегодня гранил-гранил мостовую!

 Садись на чем стоишь.

 И то присесть.

Ситцевая кацавейка с подвязанной тряпицей скулой садится на тротуар, прислонясь к дому, и обхватывает руками колена.

 Городовой сгонит. Не велено садиться-то,  замечают ему из толпы.

 Где городовой-то? А пока он придет, я уж отдохну. Шестьдесят верст прошагал в три дня, так костыли-то ой-ой как ноют!

 Золотой роты господин кадет?  спрашивает его кто-то.

 Он самый.

 Когда прибыли в Питер?

 Сегодня около полудня.

 Успели пострелять?

 Здесь плохо. По дороге, за городом, стрельба была лучше.

 Там всегда лучше. Там у публики сердце теплее.

 Однако, как там ни тепло, всех в Питер тянет, никто там подолгу не сидит.

 У меня здесь родня. Я к родне пришел в Питер,  отвечает ватная кацавейка.

 К родне? Так что ж у родни не ночуешь? Что ж к ночлежному дому пришел?

 Долго рассказывать, дедушка. А только у меня здесь родня с каменными домами есть.

 Ну-у?!

 С лавками и магазинами. Все торговцы. Дядя на своих конях разъезжает. Кони огонь.

 Вот так штука, коли не врешь!

 Зачем врать! Завтра к ним объявлюсь. Сначала к отцу

 Ах, и родитель даже есть?

 Папаша и мачеха Прекрасная Елена. У отца магазин и электричество блещет вовсю.

 Магазин у отца? Ну-ну-у? Как же это тебя отец-то так допустил?

 Из-за него и погибаю.

 Так. Бывает

 Бывает, что у девушки муж помирает. Ха-ха-ха!

 Ты чего зубы-то скалишь? Я правильно говорю. Прямо из-за отца погибаю. Я когда-то в бобре ходил, а летом в желтых полусапожках. Серая шляпа набекрень. При золотых часах с цепочкой. Есть лихачи на углу Невского и Садовой, что и сейчас меня признают.

 Ну вот, должно быть, сам себя и ухлопал, коли с лихачами с Садовой занимался.

 Нет, я не безобразил сначала. Конечно, эта самая «Аркадия» и «Салон варьете» были мне хорошо известны, но я просто как полированный юноша порхал.

 Ну, вот и дополировался по «Аркадиям»-то. А то на отца клепать.

 Говорю правду. Меня отец сгубил. К мачехе приревновал, к Елене Прекрасной.

 Вот оно что Так Будем верить.

 Рассказывай, рассказывай, милый,  сказал ситцевой кацавейке субъект в вылинявшем форменном пальто.  Долго здесь ждать, пока ночлежный отворят, все-таки послушаем.

 Шута тебе захотелось? Не дождешься. Я горд,  отвечала кацавейка.  Когда-то около меня самого шуты-то прихлебали.

Молчание.

Ударили в колокол ко всенощной. Некоторые перекрестились. Выцветшее форменное пальто сказало:

 Ведь вот теперь на паперти во время всенощной можно бы на сороковку настрелять, да боюсь, что народ в ночлежный нахлынет и без места останешься.

 Не настрелять, коли ты не ихний,  возражает кто-то.  Не допустят и встать на паперти. Своя артель нынче на каждой паперти-то из нищих, и чужих не больно-то принимают. Забьют, заколотят. Да и церковные сторожа на их стороне. Со сторожами-то ведь они делятся.

 Кондрак заключен?

 Да, на манер кондраку.

А с ситцевой кацавейкой разговаривал уж сермяжный армяк.

 А мачеха-то твоя, значит, оказалась ведьмой?  спрашивал армяк.

 И красоты неописанной, и доброты. И когда она ко мне склонность почувствовала, он ее тиранить начал и меня прогнал от себя. И вот тут-то я загулял, запил, потому сердце у меня чувствительное и несправедливости людской я не терплю.

 Так все-таки запил. Ну, вот твоя и вина.

 Запил. Мертвую запил. И все пуще и пуще. Бобры слетели с плеч, желтые полусапожки свалились. Все ниже, ниже и пошел я, наконец, с рукой По лавкам пошел просить пятачки. Назло ему пошел просить пятачки чтоб срам ему был за выгнанного сына, руку к чужим людям протягивающего.

 На выпивку?

 Только на выпивку ну и на закуску.

 Ах, вино, вино!  тяжело вздохнул сермяжный армяк.

 Яд А заливает горе. Я и теперь, если стреляю, то прошу на сткляночку с килечкой, а не Христа ради на хлеб.

Субъект в ситцевой кацавейке умолк.

II

Совсем стемнело. Какой-то темно-серой шапкой нависло небо над узкой улицей. В воздухе моросило и мешало светить городским фонарям. Толпа около ночлежного приюта все увеличивалась. У входа ночлежники стали становиться в хвост. Слышались ссоры из-за мест, спорили, кто раньше пришел, кому стоять ближе к входу в приют. Какого-то подростка отколотили. Он заревел и продолжал плакать. Появился городовой, увидал какого-то пьяного и отправил его с дворником в участок.

В толпе говор.

 Вот со своего кошта один и долой. На казенные хлеба попал.

 Пьяных в участках не кормят. Я сиживал. Только ночлег. А наутро иди на все четыре стороны.

 Все равно пятачок в кармане. Ведь за ночлег-то он отдал бы пятачок.

 Как же, дожидайся!

Еще с четверть часа томительного ожидания.

 А который теперь, к примеру, час?  задает кто-то вопрос.  Пора бы уж впускать нас.

 Теперь скоро,  отвечает кто-то.  Вон народ от всенощной пошел.

 От всенощной. А ты почем знаешь, что это от всенощной? Нешто у них на лбу написано?

 Гурьбой идут. Сейчас видно. Все не было-не было никого на улице, и вдруг хлынули. Отворяют. Видишь?  слышится радостное восклицание.

И действительно двери распахнулись, и толпа двинулась в коридор, толкая друг друга.

Звякают медные деньги о стойку. Приказчик выдает билеты.

 Хорошо пахнет,  шепчет кто-то в затылок подвигающемуся перед ним вперед.  Сегодня, стало быть, щи на ужин, а не каша.

 Да каша-то, братец ты мой, вкуснее.

 Кому что. А я люблю хлебово. Только бы горячее было да посолонее.

 Здесь соли вволю

Через несколько минут стучат ложки о чашки, за длинными столами слышно всхлебывание, чавканье, уста жуют. Ночлежники кормятся перед отправлением ко сну. Здесь тоже очередь. Кормят партиями. Одни сменяют других. Покончившие с ужином обтирают ладонью усы и бороды.

Слышится сожаление:

 Хорошо и горячо, да мало. Только растравило горло.

 За пятак с ночлегом и это благодать,  отвечает кто-то.  Конечно, тут надо подкармливаться от себя. У меня баранки есть на закуску.

 Так то у тебя. Вишь, ты какой запасливый. А я налегке пришел.

Ночлежная мало-помалу наполняется. Нары с койками занимаются по нумерам. Тускло светят с потолка керосиновые лампы. В дополнение к ним горит камин. Около него просушиваются. Некоторые ночлежники тотчас же разулись и потрясают перед огнем онучами, обувью. Выветренное для ночлега помещение быстро начинает пропахивать прелью, потом, кислым запахом овчины.