Шляйх тоже оказался картежником. В первую неделю он играл с подхалимами бургомистром, Рамозерами и прочими дураками. Играя, он словно уменьшался в размерах. Горбился над огромным брюхом, сжимая карты толстыми, как сосиски, пальцами, пристально следя за игрой. Он не отличался выдающимся умом, просто был внимателен, однако его партнеры под разными предлогами отказывались от игры. Через две недели с ним никто не играл.
Все началось с одной небольшой партии. Однажды солдаты отправились спать, а Шляйх задержался и, потягивая пиво, наблюдал, как я собираю кружки и грязные тарелки, убираю мусор и меняю скатерти. Отец с видом умирающего от жажды нервно сидел у бара с пустой пивной кружкой с подсыхающей пеной. Мама нарочно оставила ее на стойке, намекая, что на сегодня пить хватит.
Я не видела, как это получилось, только, когда вышла из кухни, отец уже резался со Шляйхом в карты. Тот проиграл, купил отцу пиво и опять проиграл.
Пару дней после этого он не прикасался к картам, но затем игра возобновилась.
В первый день Шляйх выиграл с трудом, во второй отец его разгромил, и потом они играли каждый вечер. Даже тогда Шляйх проигрывал. Вскоре мать поняла, что отец в обед уходил в Санкт-Мартин и пил там в баре, просаживая выигрыш.
И вдруг полоса везения прекратилась. Днем отец ходил в Санкт-Мартин и теперь потчевал постоянных посетителей сплетнями из большой деревни. Он даже не смотрел на карты, но после нескольких партий умолк.
Горка монет, которую мы в последние несколько недель привыкли видеть с его стороны стола, исчезла. Зато Шляйх укладывал перед собой все новые кучи. Он не разгромил отца мгновенно, а растянул пытку на весь вечер, а горки монет кочевали с одной стороны на другую. Однако они всегда возвращались к Шляйху. Выигрывая, отец терял осторожность и удваивал ставки. Некоторые посетители стояли вокруг стола, молча потягивая пиво. Я устала, но тоже не могла оторваться от зрелища. Отец ссутулился на стуле в позе проигравшего, сжимая в руке карты. Шляйх, наоборот, выпрямился, насколько позволяла фигура, весь внимание, нежно держа карты толстыми пальцами.
Сегодня удача от вас отвернулась, заметил он и сложил веер карт.
Она еще вернется, вот увидите, ответил отец.
На вашем месте я бы остановился.
Шляйх медленно, одну за другой открыл веером карты.
Нет. Играем дальше. Отец взглянул на аккуратно сложенные горки монет. На все эти.
А вы что поставите? небрежно спросил Шляйх, выравнивая края карт.
А вы чего хотите? глухо спросил отец.
О, немного. Жареную курицу.
Что? И все?
Отец облегченно выпрямился. Он улыбался, явно считая Шляйха глупее, чем он думал.
Самую жирную, самую сочную, глядя на меня, ответил Шляйх.
Я пулей выскочила в кухню.
На следующий день отец проснулся поздно. После завтрака он вошел в кухню в поисках синего фартука.
Пора доить коров, заметила мать, не сводя глаз с готовящихся блюд.
Не сейчас. Он помолчал, и я увидела капельки пота, выступившие на лбу. Я иду за курицей, выпалил он.
Мать оторвала взгляд от плиты и сосредоточилась на нем.
Чего это вдруг?
Для Шляйха.
Что?
Она отложила нож и уставилась на него.
Он выиграл у меня жареную курицу, небрежно сообщил отец, как что-то не стоящее внимания, и выскочил за дверь.
Дома в те времена строили традиционно: первый этаж отводили под сарай для домашних животных, жилые комнаты располагались на верхних этажах. Парадный вход с площади вел в бар и ресторан, боковой в теплый сарай, где мы держали коров, свиней и кур. Мать выскочила вслед за отцом в коридор, который вел к конюшне, мы с Кристль следовали за ней. Когда мы вошли в сарай, отец держал за ноги Труди, мамину любимицу, молодую курицу с блестящим коричневым оперением, которая громко кудахтала. Труди каждый день давала одно яйцо и ни разу не подвела. Среди кур она была самой упитанной.
Только не Труди, умоляла мать, дико озираясь на других кудахтающих кур. Возьми Лотти, она стареет.
Он с хлопавшей крыльями птицей метнулся мимо нас в чулан, где мать держала топор и деревянный брусок для рубки мяса.
Он выиграл у меня самую сочную, сообщил отец, не глядя матери в глаза, и положил протестующую Труди на брусок.
Ты сумасшедший? Проиграл все деньги, а теперь ставишь на кон моих кур?
Труди кудахтала и била крыльями.
Я почти отыгрался, возразил отец.
Его голос затерялся в птичьем гомоне.
«Почти»! Да ты все продул!
На лице у него на секунду мелькнуло виноватое выражение, сменившееся гордостью.
Мужчина должен платить долги.
Он взглянул на мать, вызывающе поднял топор и резко опустил. В сарае наступила тишина.
Это вопрос чести.
Отец уронил обезглавленную птицу на пол, и она молча побежала, кувыркаясь и снова вставая.
Дурак, ответила мать и посмотрела на бьющуюся на полу птицу. Неужто не понимаешь, Норберт? Шляйх с тобой играет. Он будет всегда побеждать.
Но как только отцу начинало везти, он сразу забывал о последней игре, о ясной схеме, которую видели все остальные. Как только он начинал выигрывать, удача покидала его, но он все равно играл. Со временем он потерял все ценности: фетровую шляпу, красивый посох, вырезанный для него дедом, аккордеон, охотничий нож.
В те ночи они с фельдфебелем засиживались до трех-четырех утра. На следующее утро мы просыпались под яростное шипение матери, пытавшейся поднять отца с постели.
Однажды ночью они сыграли на мою мать. На следующее утро отец был в приподнятом настроении: смеялся, с необычной нежностью доил корову, тягая за вымя, бахвалился, как хорошо играл, и клялся, что никогда не позволит Фельдфебелю Вонючке прикоснуться к его женщине.
Мать перестала с ним разговаривать. И Шляйх перестал играть, говоря, что потерял интерес, что, мол, часто проигрывает. Отец донимал его, уговаривал, пока тот равнодушно не согласился играть снова.
Однажды ночью в конце декабря не люблю вспоминать дату отец разбудил меня, дергая за руку.
Пойдем со мной, бурчал он и тянул за ногу.
В чем дело? пробормотала я.
Ни в чем. Только тихо.
Он потянул сильнее.
До меня, сонной, донесся слабый запах едкого алкоголя, которым он весь пропах. Я встала и набросила на плечи шаль.
Там с коровой неладно, буркнул он. Мне нужна твоя помощь.
Мы спустились в бар и пошли по холодному каменному коридору к сараю.
Я опять проиграл, проболтался он, поворачивая дверную ручку и открывая тяжелую деревянную дверь.
И, обняв меня за плечи, подтолкнул в сарай.
Это вопрос чести, заявил он и закрыл дверь.
Слушай, ma chère, я вся дрожу. Даже сейчас, спустя столько лет, мне не хочется открывать дверь в то воспоминание. Я бы никогда не рассказала тебе следующую часть, ma chère, но тогда будет непонятен весь дальнейший рассказ. Ты ничего не поймешь, если не войдешь со мной в ту дверь. Прости меня и не бросай.
Я в полном замешательстве стояла в темноте. Какое отношение имеет честь к больной корове что он вообще делал в коровнике глубокой ночью?
Наверное, у меня обострилось чутье, пока я ждала, чтобы глаза привыкли к темноте, потому что в знакомый густой сладковатый запах животных вклинился неприятный душок. Отвратительно пахло протухшим сыром, и я замерла от страха. Сердце у меня бешено заколотилось, я вглядывалась в темноту, где начали проступать отчетливые формы и тени. Кто-то прятался около одной из коров.
Неожиданно все стало понятно. Фельдфебель Шляйх стоял на коленях у коровы, сжимая рукой вымя. Густые белые ручейки текли у него из открытого рта.
Что вы тут делаете? прошипела я.
Даже теперь я не отважилась поднять шум и нарушить приказ отца.
Сливки снимаю, ответил он, тяжело поднимаясь на ноги и шагая ко мне.
Я, конечно, попыталась уйти, но он действовал на удивление ловко и проворно. Оттолкнув меня в сторону, он вставил в замочную скважину оставленный, вероятно, отцом ключ и повернул его. Держа ключ подальше от меня, спрятал его в карман. Приподнял край форменной рубашки и небрежно достал из кобуры пистолет. Я открыла рот, чтобы закричать.