Бестужев задумался. Он не слышал голосов старика и Анны за стеной и шагов Анны, подошедшей к двери.
Анна вошла без стука. Бестужев обернулся. Анна стояла в дверях, прислонившись к косяку.
Павел, сказала она, отец только что позвал меня к себе и сказал, чтобы мы были с тобой счастливы. Он говорит, что ты будешь достойным мужем.
Бестужев встал.
Этому пленному мы обязаны своим счастьем, продолжала Анна. Мы его спасем, чего бы это ни стоило. Правда, Павел?
Клянусь! ответил Бестужев.
Зеленоватый таинственный свет зари проникал в комнату, и Анна казалась в этом свете очень бледной. Она улыбнулась. Бестужев сделал шаг к ней, но внезапный грохот барабанов раздался за окнами. Барабаны гремели торопливо, часто, но не могли заглушить отдаленный человеческий крик. Бестужев остановился.
Что это? вскрикнула Анна и бросилась к Бестужеву.
Она со страхом смотрела в окно. За ним ветер нес черный дым из труб, и в синеватом воздухе все громче, все настойчивее били барабаны.
Это шпицрутены, ответил, побледнев, Бестужев.
Анна медленно опустилась на пол: она потеряла сознание.
Семена Тихонова разбудили на рассвете. Унтер-офицер оставил дверь караульной комнаты открытой. Сырой ветер дул по полу и шуршал соломой. Невыспавшиеся солдаты теснились на крыльце, погромыхивали прикладами и громко зевали.
Тихонов вскочил и начал торопливо натягивать сапоги. Он быстро оделся и стал во фронт. Унтер-офицер повернул его, как чучело, осмотрел со всех сторон и сказал:
Эх ты, Иван-мученик, ружье-то возьми!
Тихонов не понял, зачем брать ружье, когда его ведут пороть шпицрутенами, но ружье взял.
Его вывели. Снег шуршал и оседал на крышах. Каркали, как перед дождем, вороны. Дым из труб прижимало к земле.
«Неужто весна?» подумал Тихонов и зашагал по сизой жиже из воды и тающего снега. В домах было еще темно.
«Сотню ударов дадут, не меньше, думал Тихонов. Полковник горяч на слова. Где ж это видано, чтобы давали триста шпицрутенов! Тогда уж лучше камень на шею и в прорубь».
Вышли на плац. В две узкие шеренги лицом друг к другу были выстроены солдаты с шомполами в руках. На фланге стояли барабанщики. Около них ходил, покуривая трубку, Мерк. Изредка носком сапога он легонько ударял то одного, то другого барабанщика по ногам выравнивал строй.
Тихонова подвели к Мерку.
Сними, братец, мундир, сказал Мерк. Он внимательно смотрел, как Тихонов застывшими пальцами расстегивал медные пуговицы и стаскивал мундир. Экий ты, братец, лодырь рубаха у тебя рваная. Ну, гляди, держись молодцом.
Рад стараться, ваше высокородие! деревянным голосом крикнул Тихонов и снял рваную рубаху.
Рота, слуша-ай! прокричал Мерк и повернулся на каблуках.
Солдаты неестественно вытянулись и застыли. Барабанщики подняли палочки над серой кожей барабанов. Только посредине на каждом барабане темнело пятно от ударов.
Унтер-офицер и рыжеусый солдат привязали руки Тихонова к прикладу его ружья, взялись за дуло и повели Тихонова к началу шеренги. Тихонов шел медленно, будто недоумевая.
Рота, слушай! вторично крикнул Мерк. По приказу командира полка! Прогнать рядового Тихонова сквозь строй. Дать триста ударов. Начина-а-ай!
Ваше высокородие! крикнул Тихонов и опустился на колени в мокрый снег.
Начина-а-ай! Мерк махнул перчаткой.
Загремели, сбиваясь, барабаны. Унтер-офицер и рыжеусый солдат рванули Тихонова за дуло ружья. Тихонов упал, прополз несколько шагов по снегу, поднялся и, шатаясь, вошел в тесный проход между солдатами. Просвистел первый шомпол.
Раз! хрипло крикнул унтер-офицер.
Снова свистнул шомпол.
Два! весело крикнул рыжеусый солдат.
Тогда Тихонов повернул к Мерку страшное, на- литое кровью лицо и крикнул, срывая голос:
Правду в кандалы не забьешь! Не забьешь, братцы! Придет им конец, извергам, кровососам!
Он бессвязно кричал и упирался. Со спины со- чились струйки крови. Ныли и гудели барабаны. У солдат тряслись губы.
На пятидесятом ударе Тихонов упал. Его подняли. К спине прилипли комья кровавого снега.
Через несколько ударов он упал снова. Его волокли по снегу, он хрипел. Солдаты без приказа опустили шомпола. Барабаны затихли.
Лежачего не бьют, сказал, заикаясь, Мерк и подошел к Тихонову.
Унтер-офицер и рыжеусый солдат перевернули Тихонова лицом вверх. Мерк нагнулся. Тихонов открыл глаза и посмотрел на небо мутным, безжизненным взглядом. Потом он перевел глаза на Мерка, с натугой сел, и челюсти у него задвигались, будто он пережевывал черствый хлеб.
Отойдите, ваше высокородие, сказал унтер-офицер, как бы беды не вышло.
Мерк быстро выпрямился. Тихонов хотел плюнуть ему в лицо, но кровавая слюна стекла у него по подбородку и застряла в небритой щетине.
Убрать! сказал Мерк, отвернулся и медленно пошел прочь.
Солдаты быстро подхватили Тихонова, положили на шинель лицом вниз и понесли в полковой лазарет.
Утром к Бестужеву приехали секунданты Киселева. Они застали Бестужева с правой рукой на перевязи.
Я прошу вашего разрешения, сказал Бестужев, отложить дуэль на два дня. Вчера, возвращаясь ночью домой, я упал и повредил правую руку. Поверьте, что эта задержка мне крайне неприятна, но причина достаточно уважительная. Стрелять я не могу. Я приму все меры к тому, чтобы рука у меня была излечена в кратчайшее время.
Мы снесемся об этом с господином Киселевым, ответил один из секундантов, отставной шведский лейтенант, проживавший на мызе вблизи Мариенгамна, и доложим его решение вашим секундантам. Разрешите узнать их имена.
Бестужев назвал Лобова и полкового лекаря Траубе. С утра он успел известить их об этом запиской.
Может быть, вам прислать моего домашнего врача? любезно предложил, прощаясь, швед.
Бестужев покраснел.
Благодарю вас, сказал он резко. Я нахожусь на ногах и сам могу пройти в случае надобности в лазарет.
Секунданты откланялись и вышли.
Через час приехал на маленьких санках, запряженных водовозной клячей, полковой лекарь Траубе подслеповатый, с покрытыми розовым пухом щеками, в громадных очках.
Он ласково мял левую руку Бестужева в пухлых ладонях и сказал, что Киселев, как известный забияка и дуэлянт, требует, чтобы дуэль состоялась не позже завтрашнего утра, с тем чтобы оба противника стреляли левой рукой.
Сердце у Бестужева упало. Он согласился. Траубе хотел осмотреть у Бестужева правую руку, но тот отмахнулся.
Траубе снял очки, долго протирал их красным платком и моргал светлыми ресницами, едва прикрывавшими его выпуклые глаза. Лицо лекаря морщилось, и углы рта дрожали.
Павел Алексеич, сказал он, потупившись, что же это такое? Вот уж действительно, как говорят старики, настали черные дни.
Да, времена черные.
Сколько печальных событий! Ночью доставили ко мне в лазарет двух задержанных мятежников.
Почему в лазарет?
Офицер, как вы, должно быть, заметили, имеет запущенную рану на руке. Он нуждается в лечении, он истощен. А у матроса отморожены ноги.
Доктор, сказал Бестужев, зачем вы их лечите? Чтобы можно было потом повесить?
Лекарь уронил на пол красный платок.
Неужто вы полагаете, спросил он испуганно, что я должен отказаться от лечения?
Это было бы благороднее. Для чего сохранять здоровье людям, если их ожидает неизбежная казнь?
Может быть, император помилует их?
Никогда!
Я лечу их, сказал лекарь, потому что сохраняю надежду, что жизнь им будет возвращена.
Кем?
Лекарь снова снял очки и начал судорожно их протирать.
Кем? повторил Бестужев. Могут ли они бежать без посторонней помощи?
Какое безумие! воскликнул лекарь. У всех дверей и окон стоят часовые.
Тогда Бестужев наклонился к лекарю и сказал тихо:
Если у вас есть хоть капля мягкосердечия и чести, если совесть не позволяет вам быть участником казни, каковым вы сейчас являетесь, то слушайте