Человеческий фактор - Миронов Александр Леонидович

Александр Миронов

Человеческий фактор

Зов тальянки

Яков Иванович Седых не имел ни одной награды, хотя все четыре года он был на войне, варился в её горячем котле, погибал и чудом воскресал. Это уж потом, с годами, стали ордена и медали слетаться к своему герою, украшать его грудь. А до этого, с войны похоронка за похоронкой, сохранившиеся у родных на божничке, за иконкой всё его отличие за ратный труд.

Первую похоронку семья получила в августе сорок первого. В ней сообщалось, что Яков Иванович Седых погиб смертью храбрых в Белоруссии, на высоте 148,7. Яков Иванович и в самом деле был в том бою, но смерть его не взяла. Полуживого солдата спасли местные жители и выходили. А потом партизанский отряд, где Яков Иванович также воевал и где тоже был не раз на грани жизни и смерти. Позже, контуженным, он попал в плен, а затем перемещён в концентрационный лагерь близ города Штокенброк. И потянулись долгие дни и месяцы в мытарствах по лагерям: немецким, а после победы американским и советским

В конце сентябре тысяча девятьсот сорок седьмого года по дороге, бегущей меж широких полей, невысоких лесистых взгорков, через тёмные овраги, пахнувшие прелью и прохладой, шёл человек. Шагал, не торопясь, с посохом из сухостоины в руке и с тощим вещмешком за спиной. Одет он был в шинель, в гимнастёрку, в солдатское галифе и в сапогах. На голове шапка с пятном от звезды. Путь его был долгим, и он, похоже, уже притомился. После каждого километра пути путник приостанавливался, присаживался на какой-нибудь пенёк или сушину и задумчиво курил, оглядывая знакомые и призабывшиеся места родины.

Особенно долго сидел он на берегу Тугояковки под раскидистой ивой, что нависла над речкой. Долго они манили к себе, жили в памяти. Подтапливали сердечным теплом, пылкой нежностью и страстью. Здесь, под этими ветвями, спряталась их первая любовь А любимая, желанная осталась ждать его в деревеньке Сураново. Сколько песен здесь было спето под звонкую гармонь, развесёлую "Тальянку". И эта память звала и звала

В доме старой Амосихи шло веселье. Она выдавала дочь замуж во второй раз. День катился к вечеру, когда на лавку у заплота присел притомившийся путник. Положив палку на ноги, он достал кисет и, не торопясь, стал скручивать цигарку. Из дома из открытых окон доносились голоса, а кто-то зычно, перекрикивая всех, доказывал, что у него вино горше, чем у других.

 Нужно подсластить! Татьяна, Игнат горько!

 Горько!..

Молодые, видимо, стеснялись и долго не могли выполнить просьбу. Но потом голоса ненадолго стихли, и вновь оживление с одобрительными возгласами:

 Молодцы!..  что означало всеобщее удовлетворение.

Из воротец часто появлялись соседки и бежали по домам. Возвращались обратно кто с чем: кто со стряпней, кто с овощами, кто с самогонкой. Прохожий старался на них не глядеть, чтобы не смущать сельчан своим присутствием. Сидел понурый, погруженный, как видно, в невеселые думы.

Однако он не остался незамеченным. Видимо, кем-то предупрежденная, мать невесты, старушка, худенькая телом, добрая душой, сама вышла к нему и упросила войти в дом, не погнушаться столом и разделить их радость. Тот начал было отказываться, дескать, он тут случайно, у него дальний путь и неудобно стеснять честную компанию

Но его возражение ещё более распалило старушку.

 Случайный прохожий, касатик,  это к счастью. Примета такая.

Прохожий согласился, но с одним уговором, чтобы хозяйка не сажала его со всеми за один стол, а угостила где-нибудь в кухне.

За перегородкой под часами-ходиками сел гость на окрашенную лавку. Шинель, шапку повесил у входа на вбитый в стену деревянный костыль, там же оставил вещмешок и палку, и теперь, повернув посеребрённую голову к простенку, смотрел на семейные фотографии в деревянной рамочке, некогда умело вырезанной мастеровой рукой хозяина, давно покинувшего этот дом.

Хозяйка поднесла граненую стопку, поставила пельменей в глиняной чашке и тарелку салата из наструганной свежей капусты с луком.

 Выпей, касатик. Выпей за здоровье молодых и закуси.

 Спасибо, мамаша. За здоровье, так за здоровье.

Голос у гостя глухой, сипловатый, как у простуженного.

Выпив, он поморщился.

 Ну, вот и хорошо,  похвалила старушка. И спросила:  Ты вот назвал меня мамашей, а сам-то намного ли младше будешь? Как прозывают?

Тот замешкался было, ткнул вилкой в капусту.

 Иваном,  ответил гость. И, чуть помедлив, добавил:  А старят, мамаша, не только годы.

Она понимающе, по-утиному покивала головкой, повязанной в платочек, и заторопилась.

 Ну, ты, касатик, кушай. Што надо, я тут.

Гость ел не спеша. Хлеб отламывал кусочками от ломтя, клал в рот и жевал его медленно, славно смакую. Крошки сметал ладонью со стола на ладонь, и ссыпал их в рот.

Также медленно ел пельмени.

Предоставленный самому себе, гость вновь погрузился в просмотр домашних реликвий.

 Эй, дядя, ты часом не оглох?

Гость очнулся и медленно повернул голову. Старушка стояла перед ним с наполненной стопкой.

 Выпей, касатик, ешо сказала и осеклась. В глазах "касатика" стояли слёзы.

 Спасибо. Больше не могу,  и кивнул на фотографию, где стояла пара молодых первого брака.  Дочка-то за второго выходит?

 За второго, касатик,  ответила хозяйка, приложив к губам уголочек передника.

 А где же тот?

 Игде? Там, на войне где-то Хороший касатик был.

 Погиб, значит?

 Погиб.  Она тяжело вздохнула и быстро-быстро заморгала, сгоняя с глаз слезу.

Вышла на кухню невеста. Красивая, ладная, с голубыми глазами как небо!  в светло-синем ситцевом платье

У Ивана зашлось сердце, смежились веки. Он опустил голову.

Невеста глянула на седой ёжик незнакомца, на изрытое оспой или старостью лицо и вначале будто бы притихла, словно натолкнулась на что-то знакомое. Однако согбенная, тощая фигура в полувоенной форме отогнала смятение.

 Ты пошто не пляшешь, Таня? Аль подать чего надо?

 Нет, мама. Ничего не надо. Душа моя неспокойна. Вот как будто какая тревога мает что ли Нужна была эта свадьба отмахнулась с грустью.

 А как же, Таня?..

 Эх, мама Татьяна прижалась к матери, поцеловала в голову.  А плясать-то тут не под что. Нет моего игралюшки, и никто не постелет мне пол красным бархатом и, пошатываясь, вышла на улицу.

Старушка всхлипнула в передник, отёрла глаза и сказала:

 Плоха у нас ноне свадьба. Через силу. А выходить ей надо. Малый без отца растёт, дом жухнет. Тут путный мужик нужен, здоровый.  И вдруг спросила:  Сам-то ты чей? Откуда и куда идёшь?

Гость задумчиво ответил:

 С войны иду.

 Дык она когда уж, слава Богу, закончилась,  слегка перекрестилась.

 Война-то кончилась, да не для всех разом. Кое-кому пришлось и после войны за себя повоевать. В плену я был у немцев. Потом у американцев. Фашисты в тифозных бараках морили, те душу мытарили. Потом свои разбирательство вели почти полтора года. Вот оттого и призапозднился.

 Сам-то ты чей? Семья-то есть?

 Была когда-то гость замялся.  Хожу, ищу.

Старушкины глаза всё зорче приглядывались к незнакомцу, и тень не то недоумения, не то сочувствия проходила по её лицу.

 А скажи-ка мне, касатик, может ли быть такое, чтобы человек на войне пять разов погибал?

 Может, мамаша. Может. И пять, и десять

 И в живых остаться?

 Всякое может быть пожал он плечами, глядя в окно во дворе у черёмухи стояла невеста. Он вздохнул и добавил:  На войне чего только не может быть

 Вот и на нашего пришло пять похоронок,  сказала хозяйка, вытирая концом платка глаза.

 Пять!  удивился Иван.  Как пять? Откуда?..

 Оттуда. Почти кажный год по одной. Не веришь? Нá, посмотри,  хозяйка прошла к углу, к божнице, достала из-за Господнего образка листочки. Подала их гостю.

Иван разложил извещения перед собой на столе. Стал просматривать.

Потом отклонился к стене и прикрыл глаза. Дышал взволнованно, но сдержанно.