Силуэт путника вышел из тени небольшой рощи и спустился по круче в деревню. Сутулился он, хватался руками за большие валуны, будто нес мешок, набитый дровами, а ведь был без поклажи. Ветер теребил его буйную шевелюру, хлестал по ногам полами длинного рыбацкого плаща, не давал идти, и тут же, бросая упрямого ходока на переходе залитой водой долины, гнал по спуску прошлогодние листья и травы.
Перед крайним домом, не имевшим ограды, пришелец оглядел рыбацкие сети, что висели рядами, будто припомнил что-то; не скривил лицо от запаха гниющих водорослей, как те, кто не знает моря, и кулаком постучал в распахнутую дверь.
Ему показалось или нет, за запертыми ставнями одного из окон пробивался тусклый свет.
Дверь поддалась еще больше, скрипнув ржавыми петлями, будто приглашая войти.
За дверью кто-то стоял. Гость вошел седая женщина удалялась от него по коридору, в руках ее была лампадка, но она почему-то не горела, а хозяйка почему-то не оглядывалась. Молчала, ничего не опасалась, ничего не спрашивала, ничем не интересовалась. В грубой одежде, спадающей на каменный пол, с погасшей лампадкой.
Путник накрыл мокрую голову капюшоном плаща, будто от блуждающего взгляда Иисуса с настенного креста.
Блики молний осветили его силуэт. Но что ему эти вспышки, когда он проделал такой путь.
Широким шагом он догнал женщину в коридоре, протянул руку, чтобы схватить ее за плечо или за волосы, но оставил эту мысль, покорно следовал за ней, делающей чеканные шаги, как делают часовые.
Шел молчал. Женщина шла впереди молчала.
А вот и свет тусклый и мятежный, это в зале горели свечи. Они освещали алтарный стол, на котором гость разглядел фотографии мужчины, похожего на него и улыбающейся женщины.
Хозяйка остановилась перед крохотной комнаткой, откуда виднелся край лавки, покрытый ракушками, и указала гостю войти.
Он вошел, громко стуча сапогами, с которых падала налипшая грязь.
Женщина осталась в коридоре, с погасшей лампадкой.
Муж в море?
Нет мужа.
А рыбацкие сети?
Нет сетей.
Перед домом.
Это не сети, пепел. Пепел падает с неба, на простыни.
Может и дома нет?
Нет.
Она вышла. Он остался в темноте комнаты.
Наступила тишина, не стучали ее каблуки, и в тишине коридора еще долго слышался ее монотонный голос С кем она так разговаривала?
А утром он ушел, не попрощавшись.
Часть вторая. Кто есть кто?
Дождь льет стеной, а ветер сшибает с ног, уже три месяца, сказал ему старик на горе.
Когда идешь домой, ветер не страшен.
Дома давно нет.
Крайний дом в деревне мой.
Нет, там руины. А деревня затоплена. Ни одной живой души, сорок с лишним лет уже.
Как ты, старик, остался?
Я сторож кладбища этой деревни, самый молодой из жителей, покинувших Вилариньо да Фурна перед потопом.
Но в моем доме женщина
И женщины нет. Она умерла от тоски. Не дождалась своего мужа.
Я слышал чей-то разговор.
То была молитва. Люди уходят, а их молитвы остаются. Их слышат те, кому они были обращены.
Значит, муж ее услышал молитву?
Да, поэтому явился туда, где женщина читала молитвы «Pater noster», «Ave», «Confiteor».
Но я его не видел.
Потому что не было зеркала.
Я ее муж?
Да.
Я не узнал ее.
Она немного изменилась, пока ждала тебя. Ты уехал на заработки в город, и не вернулся.
Припоминаю, ходили слухи деревню затопили, а где она жила потом?
Нигде. Она отказалась покидать дом, где ждала своего мужа. После затопления ее тело нашли и похоронили на деревенском кладбище, которое я охраняю.
Но как я
Ты жил в Браге и был похоронен на одном из городских кладбищ, которое снесли под строительство, а все останки перевезли на кладбище деревни Вилариньо да Фурна. Тебя нашли ее молитвы.
Эпилог
Я понял, где мы встретимся.
Да, Бог услышал ее молитвы. Дороги у нас разные, но приводят на одно кладбище. Что отнято при жизни сбудется после смерти. Ну прощай, призраки задают так много вопросов.
Синее, синее дерево сливы
К ним тянемся,
очнувшись ото сна,
но руки вдруг о воздух ударяются
в нем выросла стеклянная стена!
(Е. Евтушенко)
Ну, давай, можешь выговориться! выпалил я сыну.
«Тебя все не терпят», сказали глаза напротив: «Не терпят, не терпят» ну я уже понял, чего заладил, как заезженную пластинку.
Я услышал голос, говорящий эти слова, но губы его в тот момент были неподвижны. Говорили глаза. Я попытался разгадать ребус «Глаза + голос + губы». Но тщетно. Тщетно, когда пятнадцатилетний подросток смотрит на тебя серыми глазами своей бабки, когда пятнадцатилетний подросток говорит ее фразу: которую он не мог слышать.
Да! Смотрит тем взглядом, который часами, под сигаретный дым, ссутулившись слонялся под стенами кухни, коридора и дивана.
Вы ждете мою реакцию, говорит мой собеседник. Это не нужно делать, рассказывайте во всех подробностях.
«Тебя все не терпят». Фразу свою сын стал повторять как, как псалмы, каждый день, как «Доброе утро!» и «Спокойной ночи!», повторял с фанатизмом религиозного адепта. Ему еще предстоял поворот головы в сторону, я ждал и уже чувствовал холодную волну от колебаний воздуха.
Вот сейчас он опять повторит. Презрение бьет ключом. Ну, поверни голову! Скажи! Доставь мне «удовольствие».
«Разговор глазами плюс насмешка», ребус, хочешь, разгадывай хочешь, нет. И взгляд, взгляд газонокосилка ровно стрижет травку на территории моих мыслей и чувств.
«Эти глаза напротив» как поется в песенке (хотя там другая немножко ситуация), мне запомнились раз и навсегда в тот момент, когда я достиг зрелого возраста, и «ничтоже сумняшеся» собирался передать сыну свой жизненный опыт по ряду сложных вопросов жизненного устройства, а он, он вдруг замкнулся, закрылся, затаился что ли. В общем, тогда, в первый раз произнесения его обвинения, его взгляд пригвоздил меня к полу, и мне нечем было «крыть».
Тональность голоса (чуть не сказал тотальность, что тоже было бы правильным) в тональности спрятан второй ребус, который состоял из стальных ноток звучания голоса владелицы серых глаз, его бабки инструмент для укладывания прочных негнущихся плиток несогласия с ней кого-либо по курсу ее движения в пространстве ее власти.
У меня с моей матерью непростая история.
Она была мне матерью, пока не оставила меня соседям, и не исчезла. Помню, я все время представлял, как она едет в поезде: и скучает обо мне.
От соседей я попал к родственникам. Дяди и тетя меня вырастили. И вот, когда у меня была уже своя семья, родился Костик, мать вдруг звонит и заявляет, что переезжает к нам. Заявляет так, что я не в силах отказать.
«Тебя все не терпят», сказанные сыном вчера, прозвучали будто из ее уст, но как, если после ее смерти прошло 13 лет.
Она вдруг заговорила со мной через внука. Ловлю себя на мысли, что ждал этого момента, но не верил в него до конца. Даже спрашивал себя: «Когда она объявится?» И вот случилось, а ведь я уверил себя, что страхи мои напрасны.
После того, как меня бросила, она жила отдельно. Замуж не вышла. Но вот, когда сын родился у меня, она объявилась, и сразу заявила, что переезжает к нам. После ее переселения из небытия в нашу квартиру, я все-таки выяснил, причину ее поступка со мной в детстве, было гадание или пророчество (не помню точно), что если она будет со мной рядом, я погибну, но вместе мы можем оказаться лишь после моего совершеннолетия. Сгоряча я наговорил ей много жестоких слов. Я обвинил ее во вранье.
Она долго молчала, потом вдруг сказала эту фразу: «Тебя все не терпят». Но я не придал ее словам значения. Я помнил другую фразу матери, сказанную давным-давно, когда она еще возила меня на «юга»: «синее, синее дерево сливы».
Через год мать умерла. А я так и не решился спросить, что она подразумевала под той странной метафорой.
Для нее честность это был принцип. ОНА НЕ ПРОСТИЛА МНЕ МОИХ СЛОВ. И в душу ее закралось презрение.