Молодец выпустил хозяйкину руку и от ее толчка отлетел на два шага в сторону.
Н-да, вот ты и рассуждай, что женщина, удивился мужичок.
Нет, а вы позвольте так взяться, на-борки, относился, раскидывая кудри, Серега.
Ну, берись, ответила, развеселившись, Катерина Львовна и приподняла кверху свои локоточки.
Сергей обнял молодую хозяйку и прижал ее твердую грудь к своей красной рубашке. Катерина Львовна только было пошевельнула плечами, а Сергей приподнял ее от полу, подержал на руках, сжал и посадил тихонько на опрокинутую мерку.
Катерина Львовна не успела даже распорядиться своею хваленою силою. Красная-раскрасная, поправила она, сидя на мерке, свалившуюся с плеча шубку и тихо пошла из амбара, а Сергей молодецки кашлянул и крикнул:
Ну вы, олухи царя небесного! Сыпь, не зевай, греблá не замай; будут вершки, наши лишки.
Будто как он и внимания не обратил на то, что сейчас было.
Девичур этот проклятый Сережка! рассказывала, плетясь за Катериной Львовной, кухарка Аксинья. Всем вор взял что ростом, что лицом, что красотой. Какую ты хочешь женчину, сейчас он ее, подлец, улестит, и улестит, и до греха доведет. А что уж непостоянный, подлец, пренепостоянный-непостоянный!
А ты, Аксинья того, говорила, идучи впереди ее, молодая хозяйка, мальчик-то твой у тебя жив?
Жив, матушка, жив что ему! Где они не нужны-то кому, у тех они ведь живущи.
И откуда это он у тебя?
И-и! так, гулевой на народе ведь живешь-то гулевой.
Давно он у нас, этот молодец?
Кто это? Сергей-то, что ли?
Да.
С месяц будет. У Копчоновых допреж служил, так прогнал его хозяин. Аксинья понизила голос и досказала: Сказывают, с самой с хозяйкой в любви был Ведь вот, треанафемская его душа, какой смелый!
Глава третья
Теплые молочные сумерки стояли над городом. Зиновий Борисыч еще не возвращался с попрудки. Свекра Бориса Тимофеича тоже не было дома: поехал к старому приятелю на именины, даже и к ужину заказал себя не дожидаться. Катерина Львовна от нечего делать рано повечéрила, открыла у себя на вышке окошечко и, прислонясь к косяку, шелушила подсолнечные зернышки. Люди в кухне поужинали и расходились по двору спать: кто под сараи, кто к амбарам, кто на высокие душистые сеновалы. Позже всех вышел из кухни Сергей. Он походил по двору, спустил цепных собак, посвистал и, проходя мимо окна Катерины Львовны, поглядел на нее и низко ей поклонился.
Здравствуй, тихо сказала ему с своей вышки Катерина Львовна, и двор смолк, словно пустыня.
Сударыня! произнес кто-то через две минуты у запертой двери Катерины Львовны.
Кто это? испугавшись, спросила Катерина Львовна.
Не извольте пугаться: это я, Сергей, ответил приказчик.
Что тебе, Сергей, нужно?
Дельце к вам, Катерина Ильвовна, имею: просить вашу милость об одной малости желаю; позвольте взойти на минуту.
Катерина Львовна повернула ключ и впустила Сергея.
Что тебе? спросила она, сама отходя к окошку.
Пришел к вам, Катерина Ильвовна, попросить, нет ли у вас какой-нибудь книжечки почитать. Скука очень одолевает.
У меня, Сергей, нет никаких книжек: не читаю я их, отвечала Катерина Львовна.
Такая скука, жаловался Сергей.
Чего тебе скучать?
Помилуйте, как не скучать: человек я молодой, живем мы словно как в монастыре каком, а вперед видишь только то, что, может быть, до гробовой доски должен пропадать в таком одиночестве. Даже отчаянье иногда приходит.
Чего ж ты не женишься?
Легко сказать, сударыня, жениться! На ком тут жениться? Человек я незначительный; хозяйская дочь за меня не пойдет, а по бедности все у нас, Катерина Ильвовна, вы сами изволите знать, необразованность. Разве оне могут что об любви понимать как следует! Вот изволите видеть, какое ихнее и у богатых-то понятие! Вот вы, можно сказать, каждому другому человеку, который себя чувствует, в утешение бы только для него были, а вы у них теперь как канарейка в клетке содержитесь.
Да, мне скучно, сорвалось у Катерины Львовны.
Как не скучать, сударыня, в эдакой жизни! Хоша бы даже и предмет какой у вас со стороны, так, как другие прочие делают, так вам и видеться с ним даже невозможно.
Ну это ты не то совсем. Мне вот, когда б я себе ребеночка бы родила, вот бы мне с ним, кажется, и весело стало.
Да ведь это, позвольте вам доложить, сударыня, ведь и ребенок тоже от чего-нибудь тоже бывает, а не так же. Нешто теперь, по хозяевам столько лет живши и на эдакую женскую жизнь по купечеству глядючи, мы тоже не понимаем? Песня поется: «без мила дружка обуяла грусть-тоска», и эта тоска, доложу вам, Катерина Ильвовна, собственному моему сердцу столь, могу сказать, чувствительна, что вот взял бы я его вырезал булатным ножом из моей груди и бросил бы к вашим ножкам. И легче, сто раз легче бы мне тогда было
У Сергея задрожал голос.
Что это ты мне тут про свое сердце сказываешь? Мне это ни к чему. Иди ты себе
Нет, позвольте, сударыня, произнес Сергей, трепеща всем телом и делая шаг к Катерине Львовне. Знаю я, вижу и очень даже чувствую и понимаю, что и вам не легче моего на свете; ну только теперь, произнес он одним придыханием, теперь все это состоит в эту минуту в ваших руках и в вашей власти.
Ты чего? чего? Чего ты пришел ко мне? Я за окно брошусь, говорила Катерина Львовна, чувствуя себя под несносною властью неописуемого страха, и схватилась рукою за подоконницу.
Жизнь ты моя несравненная! на что тебе бросаться? развязно прошептал Сергей и, оторвав молодую хозяйку от окна, крепко ее обнял.
Ох! ох! пусти, тихо стонала Катерина Львовна, слабея под горячими поцелуями Сергея, а сама мимовольно прижималась к его могучей фигуре.
Сергей поднял хозяйку, как ребенка, на руки и унес ее в темный угол.
В комнате наступило безмолвие, нарушавшееся только мерным тиканьем висевших над изголовьем кровати Катерины Львовны карманных часов ее мужа; но это ничему не мешало.
Иди, говорила Катерина Львовна через полчаса, не смотря на Сергея и поправляя перед маленьким зеркальцем свои разбросанные волосы.
Чего я таперича отсюдова пойду, отвечал ей счастливым голосом Сергей.
Свекор двери запрет.
Эх, душа, душа! Да каких ты это людей знала, что им только дверью к женщине и дорога? Мне что к тебе, что от тебя везде двери, отвечал молодец, указывая на столбы, поддерживающие галерею.
Глава четвертая
Зиновий Борисыч еще неделю не бывал домой, и всю эту неделю жена его, что ночь, до самого бела света гуляла с Сергеем.
Много было в эти ночи в спальне Зиновия Борисыча и винца из свекрового погреба попито, и сладких сластей поедено, и в сахарные хозяйкины уста поцеловано, и черными кудрями на мягком изголовье поиграно. Но не все дорога идет скатертью, бывают и перебоинки.
Не спалось Борису Тимофеичу: блуждал старик в пестрой ситцевой рубашке по тихому дому, подошел к одному окну, подошел к другому, смотрит, а по столбу из-под невесткина окна тихо-тихохонько спускается книзу красная рубаха молодца Сергея. Вот тебе и новость! Выскочил Борис Тимофеич и хвать молодца за ноги. Тот развернулся было, чтоб съездить хозяина от всего сердца по уху, да и остановился, рассудив, что шум выйдет.
Сказывай, говорит Борис Тимофеич, где был, вор ты эдакой?
А где был, говорит, там меня, Борис Тимофеич, сударь, уж нету, отвечал Сергей.
У невестки ночевал?
Про то, хозяин, опять-таки я знаю, где ночевал; а ты вот что, Борис Тимофеич, ты моего слова послушай: что, отец, было, того назад не воротишь; не клади ж ты по крайности позору на свой купеческий дом. Сказывай, чего ты от меня теперь хочешь? Какого ублаготворения желаешь?
Желаю я тебе, аспиду, пятьсот плетей закатить, отвечал Борис Тимофеич.
Моя вина твоя воля, согласился молодец. Говори, куда идти за тобой, и тешься, пей мою кровь.
Повел Борис Тимофеич Сергея в свою каменную кладовеньку, и стегал он его нагайкою, пока сам из сил выбился. Сергей ни стона не подал, но зато половину рукава у своей рубашки зубами изъел.