Линия под подбородком чувствительная до дрожи, до мурашек. Марк касается губами горла, ловя движение гортани. Отстраняется и тихо спрашивает:
Мы увидимся завтра?
Робин кивает, что не характерно для неё.
После шести?
Ещё кивок.
Никаких ресторанов, ладно?
Она слегка улыбается и снова молча соглашается. А он думает, что поделится с ней секретом даже если потом она его разболтает какому-нибудь рыжему.
***
Есть такие места, куда кого хочешь можно водить. В Гринвич, вот, например. В любой из парков Лондона, пожалуй. Кроме старой беседки в Ридженсе. Она место другого сорта. Её нельзя найти на карте, только самостоятельно, ногами. Она секрет для особенных людей.
У Марка таких секретов десяток на весь Лондон. Совсем мало в сравнении с родным городом, но уж что есть. Он дорожит каждым из них не меньше, а может, и больше, чем навороченным «Макбуком». Точно больше. «Макбук» и новый купить можно, а каждое секретное место это часть самого Марка. Они прорастают в нём, а он в них.
Робин он везёт на такси к старой католической церкви на северо-западе. Церковь не считается памятником, она облупилась и местами осыпается, зато сторож пускает на колокольню, в отдельную башенку, с которой открывается удивительный вид. Лондон будто тонет в озере. Или всплывает из него, как город из легенд.
Пахнет влажным мшистым камнем, кричат вороны. Премерзко кричат, надо заметить, но совсем не жутко. Для жути ещё слишком светло.
На камне в углу нацарапано ножом: «Надо?»
Марк понятия не имеет, кто и зачем написал это слово, но про себя отвечает: «Надо». Или: «Не стоит», под настроение.
И нет, он не настолько безнадёжный романтик, чтобы притащить Робин на колокольню, не прихватив с собой пледы и сумку еды.
Ты чёртов романтик! обвиняет его Робин, устраиваясь на шерстяном пледе с сэндвичем в руке.
Надо? спрашивает он на всякий случай.
Робин уже видела надпись. И очень важно, что она ответит. Это проверка посерьёзней разговора о религии и политике.
Надо, отзывается Робин без малейшей заминки.
Я тоже так ответил сегодня.
Ещё тепло, но они всё равно укрываются вторым пледом. Голова Робин на плече тяжёлая, твёрдая, кость и плоть. Но Марк всё равно чувствует стекло, когда гладит блестящие чёрные волосы.
Чушь это всё, говорит Робин, поднимая голову и встряхивая волосами. Про поло и прочее Связи всё решают, а ты у нас восходящая звезда политической журналистики. У тебя со связями проблем точно не возникнет. Пройдёт лет десять, все и забудут, что ты иностранец.
Разве?
Робин отводит взгляд, потому что Марк прав. И они оба это знают.
Да и не стану я в это играть, обрезать фамилию на английский манер, притворяться, что я весь из себя такой местный и свой в определённых кругах, он нарочно имитирует аристократический акцент, причём грубо, пародийно.
Откуда ты такой только взялся?! возмущается Робин, но ей смешно. Нет! Не вздумай отвечать, или я тебя задушу!
Марк берёт её руку и кладёт себе на шею, а потом, перехватив за запястье удобнее, поворачивает и целует в ладонь. Ощущая подрагивание в ответ, поднимается выше к запястью, но от него сворачивает на большой палец. Подушечка слишком грубая, но чуть сбоку, у ногтя чувствительная полоска.
Робин выдёргивает руку из его пальцев и тянется к губам. Жадность в её натуре, что отнюдь не плохо, просто факт. Робин никогда не будет довольствоваться частью ей нужно всё, причём сразу. Не желаете давать она придёт и возьмёт, потому что имеет на это право.
Я пытаюсь понять, говорит она задумчиво, отрываясь от поцелуя, ты либо действительно ископаемый романтик, либо циник какого-то особого порядка. Либо сумасшедший.
А без ярлычка на лбу нельзя?
Почему церковь, Марк? И какого чёрта ты вчера отправил меня домой одну, а сегодня устраиваешь пикник на высоте тридцати футов?
Он пересаживается так, чтобы смотреть ей в глаза, ловить в зрачках отсвет заката.
Я люблю эту церковь, потому что она никому не нужна. Про неё забыли. Когда я поднялся сюда впервые, тут всё было завалено листвой, птичьими перьями.
Сейчас пол чистый, слегка припорошён пылью.
Она немного моя, понимаешь? А теперь и твоя.
Робин молчит. Её рот чуть приоткрыт, она дышит тяжело, неровно.
А вчера это было бы глупостью, и всё. После ресторана. Отдаёт ситкомом. К тому же
Он замолкает, но не потому что потерялся в словах, а потому что сомневается, что их стоит произносить.
К тому же? настаивает Робин.
Я вчера ещё не отдал тебе церковь.
Ты мне её и не отдал!
Отдал. Ты можешь сюда прийти, в любое время, когда пожелаешь. Без меня.
Почему без церкви нельзя? она спрашивает, наклонив голову набок и улыбаясь.
Я не люблю секс, когда он про то, как друг о друга трутся два тела. Это скучно, не имеет никакого смысла.
Ископаемое, вздыхает Робин и снова тянется вперёд, осторожно дотрагиваясь своими губами до его.
В этот раз она пробует и изучает. Требует покорности и неподвижности, задаёт молчаливые вопросы и получает на них значимые ответы. Марк понимает, он готов отвечать. У каждого свои проверки.
***
Марку двадцать семь, и звездой политической журналистики его Робин назвала не из лести. ВВС продлила бы его контракт с удовольствием а ведь у них не то, чтобы кадровый голод.
Марк худощавый, невысокий и гибкий. Он не сбивает предметы на ходу, протискивается в любую щель и великолепно катается на коньках. Собственно на всём, что требует баланса. Ролики, скейт пожалуйста.
У него каштановые волосы, которые он отпускает чуть ниже ушей, длинный подбородок и прямой нос, голубые глаза. Он носит бледно-розовые рубашки, потому что они ему идут, и тёплые серые кардиганы потому что в офисе холодрыга в любое время года.
И всё же, как на его взгляд, этих достоинств маловато, чтобы по-настоящему зацепить Робин. Она и сама звезда в профессии. У неё родословная от времён Болингброка и настоящий фамильный замок. Утверждает, что без привидений, но Марк ей не верит. Привидения водятся даже в некоторых квартирах, что уж говорить о замке.
В общем, Марк уверен, что она, и правда, бросит его через пару недель, наигравшись. И он на это почти надеется, потому что в противном случае рискует влюбиться. Куда там хуже. В Робин нельзя просто влюбиться в ней можно только утонуть, она будет обволакивать, проникать в каждую пору, в каждый изгиб тела или мысли.
А Робин не устаёт.
Она работает вне штата, поэтому появляется в офисе или в студии, когда ей надо, и исчезает, когда пожелает. Она пишет разгромную статью, в которой расписывает негативные экономические последствия вторжения в Ирак и утверждает, что это пора заканчивать. Она в целом за Брауна, считает его сильным экономистом, но уверена, что британской армии в Ираке делать нечего, а подданным пора перестать финансировать убийства из своих налогов. Она называет статью: «Скинулись на войну по-быстрому», и её печатают в «Гардиане», а потом перепечатывают в «Таймс».
Марк тратит два часа, чтобы объяснить, почему сейчас выводить войска неразумно, но в итоге Робин посылает его по далёкому адресу, подкрепляя жестом указание, куда он должен пойти. Робин не приемлет полутонов и ненавидит политику, хотя и отлично в ней разбирается. Её мнение: «Экономика честнее, цифры не врут, в отличие от этих рож в телевизорах».
Но когда работа её не занимает, Робин обращает на Марка всё внимание. Она впихивает ему ключ от своего пафосного таунхауса в Ислингтоне. И поясняет с каким-то неожиданным смущением: «Двоюродный дед завещал». Словно ей внезапно стало неловко жить в старом доме викторианской эпохи.
Её квартира типично-английский хламовник, и Марка она приводит в восторг. Он как раз способен оценить эти разномастные чашки, которым больше ста лет, но которые спокойно стоят в сушилке над раковиной. И кривоногое громадное кресло, кое-где поеденное молью. И бесконечную библиотеку. И памятный чемодан пра-пра-пра-кого-то, пахнущий нафталином, сухой кожей и историей.