Я не ограничивался приключениями или фантастикой, список рекомендованной самому себе литературы пополнялся серьёзными произведениями историческими и даже философскими. В учебниках, журналах, кинокартинах я подмечал подсказки: на какую книгу, какого автора стоит обратить внимание. Это был весьма хаотичный способ самообразования. Руководствовался я скорее интуицией большинство взятых на карандаш имён не говорили мне ровным счётом ничего; лишь по обрывочным сведениям, по контексту упоминания я выбирал для себя очередной объект изучения и шёл за ним в библиотеку. В этом смысле гораздо больше повезло моим сверстникам «аристократического происхождения», «интеллигентного сословия»: их направляли взрослые, им нанимались репетиторы. Мне же приходилось двигаться самому и на ощупь. Впрочем, именно такой способ познания сформировал важные черты характера: я привык самостоятельно преодолевать трудности и достигать результата.
А ещё книги и кино подсказывали, какие качества нужно в себе развивать. Я отмечал их в дневнике и записывал сроки, в которые следует уложиться. Не обнаружив к назначенному времени изменений к лучшему, оставалось только зафиксировать в дневнике этот печальный факт: не смог, не удалось, не получилось И всё-таки со временем, пусть и гораздо позже намеченного, я замечал в себе качества, запланированные когда-то в дневнике.
А вообще-то я записывал туда всё подряд, совершенно не рассчитывая на широкую читательскую аудиторию. И явно просчитался: в какой-то момент стало ясно, что отец очень хорошо осведомлен о тайных сторонах моей подростковой жизни. Однажды я застал его внимательно изучающим нашу этажерку с книгами. Ревизия домашней библиотеки была не случайной: дело в том, что классе в девятом я нашёл верный способ добыть денег на личную жизнь. Достаточно было отнести в букинистический отдел книжку-другую, чтобы появились средства на вино, которое мы с друзьями к тому времени уже распробовали. Раз отнёс, два отнёс, на третий обнаружилось, как отец проводит инспекцию. «Вот, говорит он, как бы озадачась, книг не могу найти». Пришлось сознаваться, но по мере произнесения покаянной речи я вдруг догадался: боже, да он ведь читает мой дневник! И я пылко предъявил отцу претензии. Надо сказать, он смутился и начал не очень убедительно доказывать, что и слыхом не слыхивал о существовании какого-то дневника.
А ведь я даже не думал его прятать. Лежал он, конечно, не на видном месте, а в ящике стола, но мне даже в голову не приходило, что кто-то станет его читать. А уж если и прочтёт, не станет использовать прочитанное мне во вред. У меня сложилось твёрдое книжное представление: нельзя читать чужие письма, нельзя без спросу брать чужой дневник.
Сведения о том, что такое хорошо и что такое плохо, я черпал, в том числе, из дореволюционных источников, например из цикла повестей Гарина-Михайловского «Гимназисты», «Студенты» Так у меня сложился своего рода гимназический кодекс чести, который, надо сказать, совсем не противоречил правилам, которые нам прививали в школе. Что только не говорят сегодня о «тоталитарной советской педагогике»: она, дескать, воспитывала стукачей, бессловесных винтиков тоталитарного государственного механизма. Прочитав немало книг о жизни в дореволюционной России, опираясь на собственный опыт учёбы, я могу с уверенностью сказать, что в 19401950-е годы в Советском Союзе, по сути, вернулись к гимназическим стандартам образования Российской империи, к этому времени уже были преодолены крайности 20-х годов с их педагогическими экспериментами.
В стране уже сложилась продуманная, многоуровневая система воспитания. Широко издавалась классическая литература, регулярно выходили книги современных авторов «для детей и юношества», а ведь было ещё мощное детское кино. И не могу припомнить, чтобы где-то в школе, в Доме пионеров, в детской периодике, фильме или книге меня пытались охмурить поэзией стукачества. Вся система воспитания культивировала в нас совершенно иное, нам внушалось, что крепкая дружба это важнейшая ценность, что помощь товарищу святая обязанность. Может быть, лишь раз возникла эта тема в школьные годы, когда мы всем классом скрывали чей-то неблаговидный поступок, наотрез отказываясь сдать провинившегося. Учитель сказал нам тогда о «ложно понятом чувстве товарищества», но и эта изящная формула с толку нас не сбила.
Сегодня уже вошло в обиход, стало модой ссылаться на Павлика Морозова, представляя его в качестве этакого символа советского доносительства. Я уже не говорю о том, что само обвинение не выдерживает критики: никаким стукачом и предателем Павлик Морозов не был, он оболган во времена перестройки недобросовестными публицистами. Кто сомневается прочитайте блестящую статью Владимира Бушина «Он всё увидит, этот мальчик», в которой разоблачаются создатели мифа о «предателе-стукаче».
Советские детские писатели, по сути, сохраняли преемственность в отношении дореволюционной литературы, утверждали ценности товарищества и общественной пользы. Книги Льва Кассиля, Агнии Барто, Аркадия Гайдара об этом. Да и менее известные сегодня авторы, которыми я зачитывался в детстве, писали о том же.
Читал я запоем. Дружил, основываясь на общем интересе к чтению. Неужели кто-то полагает, что апология стукачества могла пробудить наш интерес к книге? Нас манила остросюжетная история, фантастический и приключенческий жанры, романтика дружбы.
Одну за другой я «проглатывал» повести Германа Матвеева о друзьях-подростках, участвующих в обороне Ленинграда: «Зелёные цепочки», «Тайная схватка», «Тарантул» А вот для примера короткий фрагмент из повести Николая Шпанова «Тайна профессора Бураго», которой мы зачитывались, передавая друг другу как великое сокровище потрёпанный журнал, и маялись, ожидая, когда наконец напечатают продолжение.
«Великая штука дружба. Пуще зеницы ока берегите её. Вяжите её канатом, сказал Саньке Найденову и Пашке Житкову старший лейтенант Кукель в тот чёрный день, когда перестал существовать Черноморский флот Советской республики. И мальчишки накрепко запомнили эти слова. Запали в их память и обещание мужественного офицера, что возродится воинская мощь Отечества, и собственные клятвы верно служить Родине. Александр стал лётчиком, Павел моряком-подводником. А ещё друзей увлекла наука: Житков занялся созданием покрытий, способных сделать невидимыми для врага корабли, подводные лодки, самолёты, а Найденов, считавший, что на всякий яд должно найтись противоядие, разрабатывал ухо, которое при любых обстоятельствах услышит невидимого противника. Потом было невероятное открытие профессора Бураго, его неожиданное исчезновение»
О, это загадочное исчезновение профессора Бураго в конце первого тома! Казалось навсегда! Неужели фашистские шпионы украли его секретные разработки? Неужели советские корабли так и не смогут стать невидимыми для врагов? Но вдруг во второй части повести Шпанова выясняется, что профессор жив! И, впечатлённый этим невероятным воскресением, я бежал к товарищу делиться новостью.
И приключенческая литература, и фантастика формировали то, что принято называть «нравственными императивами». Нас вовлекали захватывающим сюжетом и параллельно учили простой, но очень важной вещи отличать добро от зла. И «Приключения Сэмюэля Пингля» Сергея Беляева, и «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого это нечто большее, чем просто научная фантастика.