Он попытался унять тремор, но его тело как будто уже не принадлежало ему. Им распоряжался кто-то другой, некто, решивший глубоко его унизить и заставить страдать.
Вспомните, как вы были маленьким мальчиком, говорила между тем Мэри Сароджини. Что делала ваша мама, когда у вас что-то болело?
Мать обнимала его и причитала: «Мой бедный малыш, мой бедный сыночек»
Она делала с вами такое? В голосе ребенка прозвучало неподдельное изумление. Но ведь это ужасно! Так можно только усилить боль. «Мой бедный малыш», повторила она презрительно. Наверняка у вас боль продолжалась потом часами. И вы уже никогда не забывали о ней.
Уилл Фарнаби ничего не сказал, а лежал молча, содрогаясь в не подконтрольных ему судорогах.
Что ж, если не желаете сделать это сами, мне придется сделать все за вас. Слушайте меня, Уилл: была змея, огромная змея, и вы чуть не наступили на нее. Вы почти наступили на нее и так испугались, что потеряли равновесие и упали. А теперь скажите то же самое сами. Ну же!
Я чуть не наступил на нее, послушно прошептал он, а потом я
Слова не шли с языка.
А потом я упал, выдавил он из себя почти беззвучно.
Весь ужас того момента вернулся к нему тошнотворный страх, паническое конвульсивное движение, из-за которого он потерял равновесие, а потом еще более ужасающий страх и уверенность, что пришел конец.
Скажите это еще раз.
Я чуть не наступил на нее. А затем
И он услышал словно со стороны, что хнычет.
Так и надо, Уилл. Плачьте, плачьте!
Хныканье перешло в стоны. Устыдившись, он стиснул зубы, и стоны прекратились.
Нет, не делайте этого! крикнула она. Дайте всему вырваться наружу, если оно этого хочет. Вспомните ту змею, Уилл. Вспомните свое падение.
Стоны послышались опять, и его затрясло так сильно, как никогда прежде.
А теперь расскажите мне обо всем, что случилось.
Я видел ее глаза. Видел язык то высунутый наружу, то спрятанный.
Да, вы видели ее язык. Что произошло потом?
Я потерял устойчивость и упал.
Повторите это еще раз, Уилл. Он уже всхлипывал, не стесняясь. Повторите, настаивала она.
Я упал.
Еще раз.
У него душа разрывалась на части, но он повторил:
Я упал.
И еще раз, Уилл! Она не знала жалости. Еще раз.
Я упал, упал, упал
Постепенно рыдания затихли. Слова выговаривались легче, а воспоминания, которые они вызывали, не причиняли прежних мучений.
Я упал, повторил он, должно быть, в сотый раз.
Но ведь вы падали недолго, продолжила за него рассказ Мэри Сароджини.
Нет, я падал совсем недолго, согласился он.
Тогда из-за чего столько переживаний? спросил его ребенок.
Причем в ее голосе не слышалось ни злорадства, ни насмешки, ни намека на то, что хоть в чем-то была его вина. Она задавала простые и прямые вопросы, на которые требовалось отвечать столь же просто и прямо. В самом деле, из-за чего столько переживаний? Змеи не покусали его, и он не свернул себе шею. И вообще, все это случилось уже вчера. А сегодня его окружали бабочки, невиданная птица, требовавшая внимания, еще более странный ребенок, который разговаривал с ним, как умудренный опытом дядя из Голландии, хотя выглядел при этом подобием ангела из какой-то неизвестной ему мифологии и всего в пяти градусах широты от экватора хотите верьте, хотите нет носил фамилию Макфэйл. Уилл Фарнаби громко расхохотался.
Маленькая девочка захлопала в ладоши и тоже засмеялась. А всего мгновение спустя и птица, сидевшая у нее на плече, стала издавать раскат за раскатом демонического смеха, который заполнил поляну, эхом отдаваясь среди деревьев, и складывалось впечатление, что вся вселенная сотрясается, буквально сгибается от хохота над невероятно огромной шуткой своей сущности.
Глава третья
Могу только порадоваться, что всем так весело, внезапно произнес низкий мужской голос.
Уилл Фарнаби повернулся и увидел, что на него с улыбкой сверху вниз смотрит невысокий и худощавый человек, по-европейски одетый и державший в руке черную сумку. На вид ему, как определил Уилл, было лет под шестьдесят. Из-под очень широких полей соломенной шляпы виднелись густые седые волосы и до чего же причудливый, похожий на птичий клюв нос! И еще глаза невероятно голубые глаза на столь темнокожем лице!
Дедушка! услышал он восклицание Мэри Сароджини.
Незнакомец перевел взгляд с Уилла на ребенка.
Что вас так насмешило? спросил он.
Как тебе сказать Мэри Сароджини взяла недолгую паузу, чтобы собраться с мыслями. Понимаешь, у него была лодка, а вчера разыгрался шторм, и он потерпел кораблекрушение где-то рядом с этим местом. Поэтому ему пришлось взобраться наверх по скале. И ему встретились змеи. От испуга он упал. Но к счастью, прямо под ним росло дерево, и он легко отделался. Но страха натерпелся такого, что его всего трясло. Поэтому я дала ему бананов и заставила все вспомнить миллион раз. А потом он вдруг прозрел и понял, что нет повода ни о чем тревожиться. То есть все осталось в прошлом. И он начал смеяться. А вместе с ним засмеялась я. И майна присоединилась тоже.
Очень хорошо, одобрительно сказал дедушка. А теперь, продолжал он, снова повернувшись к Фарнаби, когда психологическая первая помощь оказана, давайте посмотрим, что можно сделать для поврежденной плоти. Между прочим, меня зовут доктор Роберт Макфэйл. А вы кто?
Его зовут Уилл, сказала Мэри Сароджини, не дав молодому человеку даже шанса открыть рот. А фамилия Фар И как-то там еще.
Фарнаби. Так полностью звучит моя фамилия. Уильям Асквит Фарнаби. Мой отец, как можно догадаться, принадлежал к числу горячих сторонников либералов. Даже когда был сильно пьян. Или даже особенно в сильно пьяном виде.
Он издал хриплый пренебрежительный смешок, так не похожий на его громкий, от всей души хохот при мысли, что ему не о чем беспокоиться.
Вы не любили своего отца? удивленно спросила Мэри Сароджини.
Любил, но не так сильно, как должен был, ответил Уилл.
Он хочет сказать, объяснил ребенку доктор Макфэйл, что своего отца он ненавидел. Так случается со многими ему подобными, добавил он как бы в скобках.
Потом, присев на корточки, он принялся отстегивать ремни, стягивавшие его черную сумку.
Один из наших бывших империалистов, как я догадываюсь, бросил он через плечо реплику по адресу молодого человека.
Родился в Блумсбери, сказал Уилл, подтверждая его догадку.
Правящий класс, поставил диагноз доктор, но явно не из военных и не из сельской аристократии.
Совершенно верно. Мой отец был юристом и политическим журналистом. Но это в свободное от алкоголизма время. А моя мать, как ни трудно в это поверить, происходила из семьи архидьякона. Представляете, архидьякона! повторил он и снова рассмеялся в той же манере, в какой высмеивал чрезмерную склонность отца к бренди.
Доктор Макфэйл окинул его быстрым взглядом, а потом вернулся к возне с ремнями сумки.
Когда вы смеетесь подобным образом, заметил он нейтральным тоном ученого-наблюдателя, ваше лицо приобретает до странности отталкивающее выражение.
Несколько обиженный Уилл постарался скрыть свои чувства, обратив все в шутку.
Оно всегда отталкивающее, сказал он.
Напротив, если брать каноны Бодлера, ваше лицо достаточно красиво. За исключением тех моментов, когда вы зачем-то начинаете издавать звуки, похожие на смех гиены. Зачем вы издаете такие звуки?
Я журналист, объяснил Уилл. «Наш специальный корреспондент», которому платят, чтобы он путешествовал по всему миру и писал репортажи о повсеместно происходящих ужасах. Какие другие звуки, по вашему мнению, я могу издавать? Ку-ку? Ля-ля-ля? Маркс-Маркс?
Он засмеялся снова, а потом попытался пустить в ход проверенную не раз остроту:
Я человек, который не принимает согласия, не признает слова «да»[4].