На вопросы медсестер он отвечал низким голосом с акцентом. Я бы назвала этот акцент северокавказским. В проеме между ширмами мне была видна его грудь в черной шерсти.
Я переглядывалась с соседкой, но в разговор мы не вступали. Далеко было, метра четыре, пять, не меньше.
Во второй половине дня меня отключили от аппарата. Но катетер оставили.
И через него вливали какое-то лекарство.
Мне стало похуже, зазнобило, я впала в дрему.
Наступил вечер.
Поздно вечером, а может быть, это была уже ночь, привезли больную.
Зажгли в коридоре яркий свет, набежала куча врачей, все суетились, расспрашивали ее о чем-то, смотрели, слушали.
Происходило всё в аквариуме напротив нашего. Через двойные прозрачные стены были видны люди, их движения, но звуки речи не доносились.
Свет слепил глаза, лечь на правый бок я не могла и вынужденно наблюдала за суматохой.
На женщину надели кислородную маску, прикрепили к аппаратам, потом медсестра еще несколько раз заходила к ней, проверяла.
Тяжелая, думала я.
Наконец, угомонились, можно было и поспать. Не тут-то было.
Сосед со скрипучим голосом начал дебоширить. Кричал, что его неправильно лечат, хотят тут прикончить. Неожиданно раздались душераздирающие писклявые звуки и я поняла, что он начал отдирать от себя присоски. Всё происходило в трех метрах от меня, но за ширмой, на этот раз я ничего не видела, а только слышала.
Только-только закончилась за двумя стеклами пантомима, как началось радио представление, действие скрытое белым полотном.
Голос у больного злобный, пугающий, приборы, выли на разные голоса, выливались из приоткрытой двери аквариума, растекались по коридору. Прибежал молодой мужчина в зеленом медицинском костюме, видимо, дежурный врач, сменивший того, что принимал меня, еще врач-женщина, медсестра и откуда-то двое мужчин.
Все они столпились в палате, слышны были звуки борьбы, но недолго.
Я видела часть спины врача и мелькающую руку медсестры.
По движениям было видно, что она что-то бинтует.
Да, да, драчуна и возмутителя спокойствия прибинтовали к кровати. И насадили ему обратно присоски.
Он истошно кричал, мне сделалось плохо от его криков, опять зажало сердце.
Сердце болит, пожаловалась я врачу, тому самому, который только что скручивал больного.
Врач слегка развернул лицо в мою сторону, я увидела щеку, покрытою черной щетиной.
Он сделал два шага ко мне и как-то ловко, даже не поворачиваясь, сунул мне под язык таблетку, видимо, нитроглицерин.
Надо ему вколоть (он назвал лекарство, но я не помню, какое), а то он нам всех больных перебаламутит.
Но укол лишь слегка угомонил соседа.
Истошно вопить он перестал, говорить стал более осмысленно, пытался освободиться, и просил то нож, то ножницы.
Люди, кричал он, люди, ну дайте же мне нож. Дайте, дайте мне нож, я лежу привязанный, я хочу освободиться, мне не разорвать бинты. Дайте мне нож.
Ну, нет ножа, дайте мне ножницы.
Ну, люди, кто-нибудь, хоть кто-нибудь, имейте же сердце, дайте мне ножницы.
И так без конца, со всхлипыванием.
Видя, что на общие призывы никто не откликается, он стал обращаться к своему волосатому соседу конкретно:
Дай мне нож, я хочу перерезать бинты.
Нет у меня ножа, низким басом с акцентом отвечала ему лохматая грудь.
Как это нет? Дай мне нож.
Я такой же больной, как ты, откуда у меня нож, у меня нет ножа, бас говорил спокойно и терпеливо.
Нет у меня ножа, добавил он через небольшую паузу.
Я поглядела в просвет между ширмами на волосатую грудь и локоть такой же волосатой руки и ехидно пропищала из угла.
А выглядишь так, как будто есть.
Мужчина засмеялся.
Часа через полтора шумный больной угомонился. Устал и уснул связанный.
Прошла и эта ночь. Вторая по счету.
Утром я узнала, что мне вводят в вену гепарин.
После гепарина мне было как-то не по себе. Знобило.
Я всего лишь неделю назад лежала в инфекционном отделении Долгопрудненской больницы и слушала страшный рассказ моей соседки Тони о том, как ей кололи гепарин, и как она его не переносила. У нее выпучивались из орбит глаза, и вся она заливалась слезами, а врачи не хотели признавать, что это от гепарина, и трижды кололи ее, пока убедились, что она гепарин не переносит.
Я тоже не переносила гепарин, это ясно, как дважды два: я ухитряюсь реагировать даже на те лекарства, которые все переносят.
Я отказалась колоть гепарин.
Я бы и не знала, что мне его вводят, но молодой медбрат, быстренько так воткнул в катетер шприц и в секунды взбрызнул лекарство.
А что это, поинтересовалась я и узнала, что мне колют гепарин.
Никакого заменителя гепарина не было, и на меня набежала дежурная врач, сказала, что своими капризами я ломаю ей всю схему лечения, и что я должна написать письменный отказ от лекарства.
Я сказала:
Несите бумагу и ручку. Я напишу.
Сутки назад, я не решилась бы написать такую бумагу, освобождающую врачей от ответственности за мою жизнь, но сегодня я чувствовала себя как человек, который если и умрет, то не завтра, до завтра явно доживет, вот и накатала им письменный отказ.
Через два дня, когда я встречусь с Катей, она мне расскажет, что врачи ей пожаловались на меня, когда она узнавала о моем самочувствии. И еще Катя расскажет, что врачи были недовольны поведением моего буйного соседа, а его родичи сказали им, что он и дома такой, не вполне адекватный.
Около двенадцати часов, когда я стала задумываться о том, какого черта я тут лежу, глотать таблетки можно и в более удобном месте, за мной приехала каталка, меня перегрузили на нее и увезли вниз, в стационар, в кардиологию.
Вы тут больше всех на живую похожи, а мест не хватает, сказала мне нянечка.
Я порадовалась своему неожиданному сходству с живым человеком.
В палате, когда я перебиралась с каталки на кровать, худая горбоносая старушенция, соседка по койке справа, живо глянула на меня и выдала вместо приветствия:
Как ей повезло! Ей трусы оставили.
Это была Зина.
Минут через пятнадцать пришли две молодые женщины, заведующая отделением и лечащая врач, слушали мой рассказ о моих злоключениях, слушали сердце. Заведующая была красивая, возможно высокая, во всяком случае, для лежащего так смотрелась, а наша лечащая врач, буду называть ее по инициалам, А.Г. невысокая, коротко стриженная, походкой и движениями очень походила на мальчишку подростка, хотя по возрасту, видимо перевалила за тридцать.
Врачи ушли, удивив меня своей молодостью, медсестра принесла мне таблетки, буфетчица остывший супчик, я всё проглотила, легла.
Зина, увидев, что я освободилась, начала задавать вопросы. Я рассказала о своих злоключениях, меня выслушали, и рассказом этим я вступила в общее братство больных нашей палаты.
Я открылась, теперь очередь была за соседками. Первой начала Зина.
«Сердце стало трепыхаться, как воробей в клетке. Я встала, открыла двери. Думаю, если вдруг помру, чтобы дверь выламывать не пришлось. Позвонила детям: никто не отвечает. И я тогда позвонила в скорую. Когда меня привезли в больницу, я дала номер телефона и попросила предупредить моих, что я в больнице.
Потом меня уложили, вену быстро нашли, начали капать, и вдруг всё вокруг стало таким ярким, лилово-фиолетовым, я таких красок никогда в жизни не видела.
Сквозь этот лилово-фиолетовый пожар до меня издалека донесся голос:
Сейчас, сейчас мы вам поможем, сейчас легче станет.
И натянули на меня маску, я задышала, но всё равно, всё было яркое и фиолетовое.
А когда утром маску снимали, оказалось, что она вверх тормашками была на меня надета. Так вот.
Я лежу, смотрю в окошко, окна большие, темные, и вдруг вижу, отчетливо вижу, что в окна ко мне заглядывает Галя с Пашкой, ну дочка моя с сыном. Я их хорошо видела, даже рукой помахала.