Часы сверили с радиоточкой и выставили на видное место. Они тикали негромко, но так уютно, что в какой-то момент и сами стали участником праздника.
Нарядили елку в самый последний момент; рано с утра Константин Константиныч и Бусовцев, вооружившись топорами, отправились за ней к чёрту на куличики на Ржевку. Игрушек не было, но Люда Щеглова смастерила из картона, выкрашенного гуашью, красную звезду, а Миша Орлов, рукастый, как все дембеля, принес откуда-то провода, лампочки, соорудил подобие гирлянды и водрузил на елку. Люда в задумчивости осмотрела его творение и принялась выкрашивать лампочки: в синий, красный и зеленый цвет. Всего их было три штуки.
Стола не было. Соседи предложили свой, но его не хватило Надежда Юрьевна жила вдвоем с дочкой, скромно, и стол их был не больше письменного. К центру комнаты сдвинули чемоданы, откуда-то возникли доски, и наиболее крепкие и молодые уселись за этим импровизированным продолжением на пол, на лаковый нежно-желтый паркет.
На столе появились: сыр, шпроты, малосольные огурцы, салаты, балык, холодец, шампанское.
Большая комната была еще полупустой и потому смогла вместить всех. Лишь буфет довоенной поры стоял, подбоченившись, на почетном месте у окна, горделиво взирая на собравшихся. В трех его дверцах стекло в деревянной раме отражался триптих: усекновение главы копченого судака, насыщение множества народа пятью хлебами и дары Волховского рыбоводного завода.
Признавайся, чертяга, сколько калымил? Вагоны разгружал? кивнул, усмехаясь, Бусовцев на всю эту гастрономию через балконное стекло. Теплицын и в самом деле выглядел изможденным, лицо серым, но глаза его выражали торжество добытчика, полноправного хозяина дома двадцати четырех лет от роду. Он вообще уже порядком замерз стоять на балконе в одной рубашке, но вид семейного уюта, казалось, согревал в буквальном смысле слова.
Жена подняла голову, пытливо посмотрела на балкон и махнула рукой.
Зовут, сказал Бусовцев.
Ну что ты в одной рубашке-то? сказала она Константин Константинычу, когда он перешагнул порог. Заболеешь, дурак.
Фужеров ни у кого не оказалось, и с кухни вернули фарфоровые чашки. Первым, по старшинству, тост поднял Лазарь Ефимыч. Он встал, смешной, дурацкий, нескладный, но такой уютный; по привычке провел рукой по залысине, приглаживая прическу, поправил воротник рубашки. Рубашка всегда была застегнута до последней пуговицы, а клапаны карманов на пиджаке заправлены вовнутрь.
Дорогой Костя ты уж прости, что я по старой памяти тебя так называю Дорогой Константин Константиныч Мы с тобой прожили под одной крышей больше пятнадцати лет. Я помню тебя еще школяром, а теперь ты и муж, и отец, и хозяин. Я желаю, чтобы в твоей семье все шло благополучно, чтобы никакие грозовые тучи не омрачали твоего будущего. Я желаю тебе благополучно окончить и интернатуру, и ординатуру, и стать достойным врачом. Твоя мама может тобой гордиться. За Костю Теплицына, за советскую медицину!
А за Новый год? воскликнул кто-то.
А за Новый год поднимет кто-нибудь помоложе.
Принялись есть. Косте не было жалко для своих гостей ничего, чужих здесь не было; и все же он испытал на секунду тоску при виде того, с какой скоростью уничтожается добытый праздник. Вагоны он, конечно, не разгружал. Он и так учился в вечернюю смену.
А это, так сказать, от нашего стола вашему столу, сказал Валера Осипов, словно прочитав его мысли (на самом деле, конечно, просто совпало).
На стол торжественно водрузился ананас.
Повисло восхищенное молчание. Звякнул по тарелке нож.
О-о-о, выдохнула Света Рябинина, бывшая соседка из комнаты напротив, зашуганная, некрасивая, очень одинокая. Ее родители умерли в блокаду, и сама она чудом осталась жива. С тех пор она страдала от последствий рахита и крупозной пневмонии, перенесенной уже после войны. Свету выхаживали вместе с другими такими же безнадежными под наблюдением профессора Николая Семеновича Молчанова, вернувшегося с Дальнего Востока в Ленинград. Пульмонология в стране тогда еще только зарождалась, и фронтовой опыт Молчанова оказался как нельзя кстати. Его строгий вид и уверенный голос, чуть седая булганинская бородка клинышком и генеральские погоны, в которых он иногда появлялся в отделении, оставили в памяти тринадцатилетней Светы сильное впечатление. Возможно, на какой-то недолгий срок, крошечный в масштабах человеческой жизни, он заменил для нее отца. Ее рассказы о госпитале, о Молчанове, о сосредоточенном лице и твердых руках лечащего врача в немалой степени повлияли на решение Кости поступать в мед.
Ешь ананасы насмешливо протянул Мишка Орлов.
Валера торжествовал.
Константин Константиныч приблизительно догадывался, как Валера достал ананас. Ничего впечатляющего: брат его служил матросом в Совморфлоте и вроде бы на днях должен был вернуться. Впрочем, любой фокус перестает быть фокусом, если его раскрыть. Зачем портить чужой триумф?
Батюшки! воскликнула Надежда Юрьевна, прижав покрывшиеся первыми морщинами руки к груди.
Как же его резать-то? вдруг развеселилась Люда Щеглова.
Как его резать, и в самом деле никто не знал. Ананас стоял, весело раскинув к потолку зеленые вихры, словно бы насмехаясь над незадачливыми северянами и над выпавшей перед неминуемой смертью заминкой.
Нерешительность длилась недолго; с дальнего края стола уже тянулась распростертая лапа Мишки Орлова. Он взял ананас за ботву так окрестил про себя Константин Константиныч его зеленую часть подтянул к себе, положил на тарелку и взял в руки невесть откуда появившийся складной нож. Довольно шустро и дельно он разделал фрукт на доли, почти не пролив сока. Вскоре у каждого на тарелке лежал янтарный мясистый кусок ананасовой плоти.
Положив последнюю, он щелкнул ножом и с едва заметной улыбкой гаркнул:
Рядовой Орлов стрельбу закончил!
Как это вы здорово сделали, молодой человек! воскликнула Надежда Юрьевна, всплеснув руками. Скажите, вы с Костей однокурсники?
Так точно, однокурсники, подтвердил тот.
Но вы выглядите гораздо старше.
Мишка ухмыльнулся.
Так ведь я Советскую Родину три года под Ашхабадом охранял.
Константин Константиныч потупил глаза и машинально опустил чашку с шампанским. В армию его не взяли по весу и росту, и это, конечно, било по самолюбию во многих компаниях. Да и на курсе он оказался одним из младших кто после дембеля, кто от станка.
А-а-а, протянула Надежда Юрьевна, наверное, вы там и научились ананасы разделывать?
Мишка тактично смолчал, в задумчивости потерев нос рукой. Вид его был неловкий, как бывает, когда старший человек сморозит глупость.
Ананасы, спасая ситуацию, пояснил Валера с экономического, повернувшийся всем корпусом к Надежде Юрьевне, в нашей стране не растут. Импортный продукт. Но солнечная Туркмения тем не менее радует нас другими вещами: например, хлопок-сырец
Гуманитарный язык Валеры уже нащупывал дорогу до Киева. Валера явно положил взгляд на соседскую дочку, скромно сидевшую в углу и всю дорогу молчавшую. В этом он был не одинок: Бусовцев сидел дальше от них обоих, прижатый к самой стене, и недобро поглядывал то на Валеру, то на соседскую дочь.
Ели. Ели вкусно. Никогда, наверное, Константин Константинович не был так счастлив на Новый год. Он помнил почти все свои новогодние вечера, начиная лет с четырех. Они бывали разными: сорок третий встречали в какой-то деревне под Курганом с картошкой и солью, но глаза у мамы были впервые за много месяцев счастливые, и взрослые не один день о чем-то переговаривались взволнованно, и все крутили и крутили ручку репродуктора. Сорок шестой не отмечали вовсе: было негде. Комната в створе Глинки с видом на Никольский Морской собор оказалась занята, и мать обивала пороги, чтобы получить хоть какую-то жилплощадь; в конце концов дали: на Выборгской стороне, в самом конце Карла Маркса. Эти несколько дней, пока решался вопрос, Костя спал на чемодане в углу чьей-то квартиры (чьей, он не помнил) и горько плакал, когда холодным январским утром стало понятно, что обратно пути нет. Он плакал оттого, что не увидит больше снежной пыли на стенах собора, не услышит его колоколов, запаха пирожков с капустой из церковной лавки, и еще он плакал оттого, что во время отъезда, когда мать кидала в чемодан попадавшиеся под руку вещи, когда он не понимал, не мог в силу возраста понимать, что происходит, но сердцем чувствовал, что что-то страшное, спрятал за шкафом, решив своим детским умом, что так надежнее, жестяной паровоз и карточку Буденного.