Истории из жизни показывают нам сложный характер социальных сетей: близких и дальних, неформальных и формальных, и их роль в формировании намерения людей позднего СССР переехать. Новые и старые друзья, ближние и дальние родственники, односельчане и соседи по квартире все они создавали связи, приводившие в движение мечты и реальность переезда на большие расстояния. Выбор индивидуальных стратегий сопровождался бесчисленным множеством государственных программ и институтов: от кампаний профессионального и трудового найма до программ, гарантировавших студентам из каждой республики места в ведущих центральных университетах; от многонационального характера Советской армии и Коммунистического союза молодежи (комсомола) до возможности легко и дешево передвигаться по стране. По сравнению с первыми двумя десятилетиями после распада Советского Союза временем постоянных лишений и страха за свою жизнь, поздний СССР выступает в историях мигрантов как обитель безопасности и свободы. Но в то же время многие респонденты признавали, что движение с Юга на Север и с Востока на Запад в Советском Союзе было следствием дисбаланса между центром и периферией и провоцировало проявления национализма и расизма со стороны русской части населения, которая была вынуждена принимать мигрантов. Перестройка с ее возможностями и неопределенностью вызвала еще более многочисленную волну миграции в привилегированные города СССР. Это усилило националистические настроения и экономическое неравенство, и на рубеже 1990-х гг. проблемы, характерные для советских окраин, проявились и в центре, когда разрушающееся государство не сумело справиться с таким уровнем социетального динамизма.
Позднесоветская мобильность изменила как центр, так и периферию. Ленинград и Москва привыкли полагаться на человеческий капитал и ресурсы, которые все больше поступали из крестьянских хозяйств, промышленных городков, небольших деревень и крупных городов восточных и южных окраин СССР. В то время как демографы забили тревогу по поводу увеличения количества седых голов в двух советских столицах, их жители отметили и потемнение цвета кожи населения. Пусть на один или несколько торговых сезонов, на период учебы в университете, период построения карьеры или же на всю жизнь татары, грузины, азербайджанцы, кыргызы, таджики, буряты и люди других национальностей осваивали центральные пространства Ленинграда и Москвы. Торговцы и разнорабочие, студенты и профессионалы своего дела идейно связывали свою способность добиться успеха в сердце СССР с принципом равенства граждан; и лишь немногие полагали, что именно неравенство мотивировало их в стремлении преуспеть. С 1930-х гг. советские граждане слышали отовсюду во время учебы, из средств массовой информации и других источников утверждения, что модернизация означает урбанизацию; и наполнялись верой в то, что большие города это символы светлого будущего[11]. Поэтому им казалось, что растущий уровень достатка в центре страны в порядке вещей. В таких представлениях Ленинград и Москва были пространством для всех, кто готов упорно трудиться, преодолевая трудности интеграции, а иногда и жесткое соперничество, для тех, кто готов привести общество и государство к процветанию[12]. Как передавались людям в отдаленные деревни и города идеи и ценности, перенятые в центре СССР, так текли туда и рубли, заработанные в центре. А когда в 1980-х и 1990-х гг. возможности экономического роста одновременно сузились и начали распространяться через сети неформальных и формальных связей и движений, иерархичность и напряжение в городах усугубились.
На Ленинград и Москву у лидеров коммунистической партии были большие планы: они надеялись, что эти города станут центрами расширяющегося социалистического мира. Особо важную роль в претензиях на мировое расширение играли Кавказ и народы Центральной Азии: они выступали в качестве представителей и посредников для азиатов и мусульман во время просоветских агитационных кампаний во времена холодной войны. Многонациональные университеты, парады, посвященные их вкладу в общее дело, и даже мечети представляли официальный образ неславянских граждан, проживающих на востоке России и в южных республиках Союза. Глобальные социалистические города являли собой особый пример того, как может происходить интеграция народов бывших колоний вначале народов царской России, а затем и других европейских государств[13]. Сегрегация населения по месту жительства, политические дебаты о возможности иммиграции, эпизодические межэтнические столкновения, которые были характерны для постколониальных Лондона, Парижа и других центров бывших империй в конце XX в. всех этих проблем не было в Ленинграде и Москве. Но отсутствовала и формальная общественная жизнь, которая могла бы создавать школы, газеты и другие организации, представляющие общины меньшинств. Несмотря на то, что народам Кавказа и Центральной Азии не нужно было пересекать границу, чтобы переехать в привилегированные глобальные города «своей» страны, там действовало требование, согласно которому эти граждане должны были зарегистрироваться по месту своего постоянного проживания получить прописку. Транснациональная мобильность требовала знаний формальных механизмов, которые необходимо соблюдать при передвижениях по стране, а также сил и способностей, чтобы конвертировать глобальную мощь и амбиции СССР, сосредоточенные в двух его столицах, в свою пользу[14].
Переезд в город проверял мигрантов на прочность и испытывал, насколько удачны их стратегии интеграции в центры советской жизни. Устные рассказы мигрантов свидетельствуют о важности и разнообразии эмоциональной жизни и о сообществах, сложившихся в разное время и в разных местах[15]. При всех различиях в инвестициях и внимании между центром и периферией, жители Кавказа и Средней Азии твердо верили в принципы социалистической идеологии и в ее риторику равенства, семьи и в особенности дружбы. «Дружба народов» явно не принадлежала к числу тех советских лозунгов, которые превратились, по словам Алексея Юрчака, в «пустые» и «бессмысленные» символы: этот принцип играл важную роль в становлении идентичности южных мигрантов[16]. Мобильность позволила им понять, что такое дружба, и завести свои дружеские связи. Даже если новоприбывшие жители самого ядра СССР не сумели реализовать свои устремления полностью, они все равно испытывали удовлетворение, пусть иногда смешанное с чувством обиды на то, что им приходится жить вдали от дома. Для мигрантов, которые хотели улучшить качество жизни и в то же время поддерживать связи друг с другом, со своими этническими группами, с сообществом региона, куда они переехали, с большой советской семьей и в разной степени с самим советским режимом, все время сохраняя связь с родным домом, для этих мигрантов счастливые воспоминания и сопереживание друг другу были важными эмоциональными ориентирами в общении. Апелляция к принципу дружбы народов стала механизмом, позволяющим потребовать от государства выполнения обещаний и призвать органы власти к ответу в тех случаях, когда опыт миграции приводил к неблагоприятным результатам. И хотя условия общения менялись, дружба была важным элементом в стратегиях мобильности и способствовала положительным эмоциям, которые помогали избежать угрозы потенциальной изоляции мигрантов, находившихся за тысячи километров от родного дома.