Коровы с выпирающими мослами, лошади, глядящие по-человечьи измученно и покорно Мужчины, в основном инвалиды, вернувшиеся с войны, с ввалившимися глазницами, обтянутыми потрескавшейся кожей скулами и лихорадочным блеском в глазах. До сих пор я помню их ссутуленные плечи и огоньки бесконечных самокруток, угольками вспыхивающие в чёрных кулаках. Женщины, плоскогрудые, с опущенными руками, с тонкими, горько поджатыми губами и тёмно-коричневыми лицами под низко надвинутыми платками. Ребятишки, молчаливые, пузатые, тихо выискивающие по канавам и у поваленных плетней какие-то съедобные корешки, щавель, постоянно жующие какую-то траву.
Нас спасали два мешка сухарей, накопленные в Ленинграде. Ежедневно утром и вечером оттуда извлекались два сухаря, и бабушка внимательно следила, как я их ем: «Чтобы по-людски, за столом, не торопясь, чистыми руками, обязательно прихлёбывая из миски отвар свекольной ботвы. Не в сладость, а в сытость»
Боже мой, а что же они с мамой ели? Что вообще ели взрослые, если детей кормили лепёшками из лебеды?
И вот однажды, когда я искал с соседским мальчишкой какие-то «каланчики» и ел их на огороде, его сестрёнка, бледная как бумага даже при степном солнце, с белыми косицами, в выгоревшем до белизны платье, явилась среди пустых грядок и позвала меня:
К вам дяденька на бричке приехал!
И точно. В нашем дворе стояла таратайка, и лошадь дёргала кожей на животе, отгоняя мух. И уже здесь я почувствовал идущий от тележки запах. Я взлетел на крыльцо и наткнулся на целый пласт этого аромата. Он стоял как раз на уровне моего носа. Из сеней запах потащил меня в комнату к бабушкиному комоду там, во втором ящике, под старенькой простыней, я увидел четыре огромных, душистых, масляно блестевших корочкой, с высокими пористыми боками белых каравая. От их запаха у меня кружилась голова, но впиться в хлеб, разламывать его, кусать я не посмел. С великой натугой я закрыл комод.
Ничо! доносился из соседней комнаты мужской голос. По крайности, войны нет сдюжим!.. А в июле сколь-нибудь соберём! Местами хлеб есть
Егорушка, ахала бабушка. Да что ж ты к нам, у тебя своих пятеро!
А у меня ещё есть! Это нам артельный на трудодни зерно выдал, дай бог ему здоровья: и где взял? А я так думаю сказал он, поворачиваясь ко мне. У моих-то отец есть! Вот он, с руками и ногами, а ему кто, сироте, даст?
Это была самая больная струна в моём сердце, и он потянул за неё этот незнакомый голубоглазый и весь какой-то вылинявший на солнце Егор.
Всё же вы гости! Из Ленинграда! В родные как-никак места возвернулись, и тут голодовать Негоже так-то! Это и дедушке твоему от меня благодарность! Он протянул ко мне руку, и я сжался, как от удара: «Сиротку жалеет! Добренький!» Бывало, придёт твой дедушка в класс, гудел Егор, высмотрит, кто совсем пропадает, да и сунет ему тишком сухарика от своего пайка. Мне сколь разов перепадало. Святой был человек, я с его грамоты пошёл
Я возненавидел Егора! Меня затрясло от его белозубой улыбки и жалостных глаз. И как я, пятилетний недомерок, сообразил, чем больнее ударить его?!
А что это у нас в доме так навозом тянет? «Вот так тебе! подумал я. Пришёл, расселся тут. Жалеет. Разговаривает!»
Запах от Егора шёл густой, в нём мешались конский и овечий пот, махорка и духота овечьего закута.
Егор заморгал белыми ресницами, нахлобучил бесформенную папаху и суетливо заторопился.
И то! И то забормотал он. Спим-то посреди отары Принюхавши Вы уж извините Надо бы сперва в баню Но я хлебца вам тёплого, из печи чтобы, хотел
Когда я ел божественно пахнувший ломоть, грыз хрустящую корку, тонул в белопенном мякише, чувствуя щеками его живое тепло, я не понимал, какой поступок совершил!
И только потом, когда томление сытости стало склеивать мне веки, я удивился, почему это после ухода Егора ни мама, ни бабушка не сказали мне ни слова. Мама сидела, забившись в угол старенького диванчика, а бабушка гремела посудой.
Это же надо взрослому человеку наконец проронила она, убирая в буфет тарелку с куском, который я не смог одолеть весь, Стыд какой!
Как стыдно! Как стыдно! Мама поднялась и стала ходить по комнате, ломая пальцы. Он в степи, под градом и холодом, под молниями и суховеями, круглый год один, среди овец
У него своих детишек голодных пятеро, а он тебе первому Я плохая бабушка! Я не умею тебя воспитать! Это была самая страшная фраза.
Через час такой пытки я уже рыдал, понимая весь ужас совершённого мною.
Что же мне делать? закричал я, захлёбываясь слезами.
Сам набедил сам и поправляй!
Да как же! Как же я у него прощения попрошу, если он уехал?
А что ты думал, когда его обижал? Ты же нас всех, нас всех и дедушку, и папу, и нас с мамой на всю жизнь опозорил
Он недалеко живёт!обронила мама.За оврагом, у кладбища.
Так ведь уже темно! кричал я, леденея от мысли, что придётся переходить овраг, где и днём-то страшно. Меня бугай затопчет!
Бугай давно в сарае спит.
Меня волки съедят!
Пусть! отрезала бабушка. Пусть лучше моего внука съедят волки, чем будет внук свинья неблагодарная!
Он ведь хлеб! Он ведь хлеб тебе привёз, прошептала мама.
На улице было действительно совсем темно. Всё, что было привычным и незаметным днём, выросло и затаило угрозу: и плетни вдруг поднялись, как зубчатые стены, и белёные стены хат при луне вдруг засветились мертвенно и хищно.
Спотыкаясь и поскуливая, вышел я к оврагу, где темень лежала огромным чернильным пятном. Я пытался зажмуриться, но глаза от страха не закрывались, а норовили выскочить из орбит. Рыдая, опустился я на дорогу, где под остывшим слоем пыли ещё таилось дневное тепло. Домой повернуть было невозможно: «Ты нас всех опозорил!».
И пусть! шептал я. Пусть меня сейчас волк съест, и не будет меня у них!
И я представил, как все по мне плачут. Но картина не получалась, потому что я знал:
вина-то моя не прощённая! И виноват я по уши! «У него своих детишек пятеро голодные сидят, а он тебе хлеб привёз!»
Из темноты вдруг высунулась огромная собачья голова, ткнулась холодным мокрым носом в мой голый, втянутый от страха живот, потом пофырчала мне в ухо и скрылась.
Как во сне поднялся я, перешёл чёрный овраг и, стараясь не смотреть в сторону кладбища, вышел к Егорову куреню. Окна не светились И тогда я зарыдал в голос, потому что всё было напрасно: Егор спит, а завтра он уедет и никогда не простит меня!
Кто здесь? На огороде вдруг осветилась открытая дверь бани.
Дядя Егор! закричал я, стараясь удержать нервную икоту. Это я! И, совсем сомлев от страха, от стыда, почему-то совершенно замерзая, хотя ночь была жаркой, ткнулся во влажную холщовую рубаху овчара и, заикаясь, просипел: Дядя Егор! Прости меня!
За всю мою жизнь не испытывал я большего раскаяния, чем в тот момент.
Божечка мой! причитал Егор. Да закоченел весь! Милушка ты моя!
Потом он мыл меня, потом мы шли домой, всё той же бесконечной ночью. И только много лет спустя, мама рассказала мне, как они с бабушкой шли за мною по пятам, обливаясь слезами. Мама несколько раз порывалась подбежать ко мне, больно маленький я был и очень горько плакал, но бабушка её останавливала: «Терпи! Никак нельзя! Сейчас пожалеешь потом не исправишь»
Были у нас потом и праздники, и изобильные столы, и весёлые рыбалки с дядей Егором. Были длинные ночные разговоры под чёрным и бездонным небосводом, но навсегда осталось у меня чувство вины перед тем, кто дал мне хлеб
Перед Егором Георгием Земледельцем так это имя переводится с греческого.
Вот ведь какая символика получается
Первая премия
То, что я не забыл этот случай, не удивительно! Это ведь была самая первая награда в моей жизни. Удивительно, что я всё помню до мельчайших подробностей, словно это произошло вчера, а ведь было мне тогда, всего пять лет.