Поручик, простите за нелепый вопрос последствия контузии какой сейчас год?
1920-й. Октябрь, спокойно ответил поручик, в его голосе не чувствовалось ни тени удивления.
Я кивнул и почему-то виновато улыбнулся, вновь уставившись в окно. Теперь всё стало понятно. Не понятно только было, а делать-то что? Что именно требует от меня ситуация, каких действий? Тем временем поручик решил, видимо, разрядить атмосферу:
Вы можете совершенно не смущаться своего вопроса, не обязательно было даже ссылаться на последствия контузии. В нашей кутерьме и безо всяких контузий порою задают такие вопросы, по сравнению с которыми ваш звучит вполне безобидно.
Я кивнул, улыбнувшись на сей раз благодарно, и понял, что мне дан карт-бланш на странные вопросы:
А что это за поезд?
Транссибирский экспресс. Следует, кажется, в Шанхай. Впрочем, ни кто не знает, где и кто нас остановит. Такие, знаете, времена
Неизвестно, как дальше пошёл бы разговор, но в этот момент в дверь постучали и на пороге купе появился человек, которого я сразу узнал по фотографиям. Его голос развеял все сомнения:
Простите, господа, я вижу, что у вас занято, но другие купе заперты, не могли бы вы приютить меня на некоторое время?
Охотно, любезнейший, улыбнулся поручик.
Разрешите представиться, начал было гость, но я довольно резко оборвал его:
В этом нет ни какой необходимости, господин Вертинский, эти вобщем-то совершенно безобидные слова я неожиданно для себя произнес настолько зло, что Вертинский заметно вздрогнул и, прежде чем присесть глянул на меня глазами больной собаки. Посидев некоторое время молча, он всё-таки решил обратиться ко мне:
Милостивый государь, я имел неосторожность чем-то вызвать ваше неудовольствие?
Вы имели очень большую неосторожность вызвать моё крайнее неудовольствие вашей песней про московских юнкеров и кадетов. Ни когда не прощу вам этой песни. Мальчишки пошли на подвиг, на смерть ради России, они спасли русскую честь. В Москве ведь тогда было полно офицеров, и эти взрослые дяди тихо сидели по углам, когда узнали, что к власти пришли откровенные бандиты. Не кому было вступиться за Россию. И тогда это сделали русские мальчики. Оказалось, что только для них слово «честь» не пустой звук.
Но я же видел своими глазами их похороны. Всё так и было. Это честная песня.
Да что вы там могли видеть? Посиневшие губы покойников? Истерики родственников? Разве вы способны были увидеть величие подвига русских мальчиков? Разве вы могли услышать шелест ангельских крыльев над их гробами? В их героизме и самоотречении вы усмотрели только трагическую бессмыслицу, лишь одно большое недоразумение, если не полную глупость. Это честно? Нет, это низко.
Признаться, я не знаком с творчеством господина Вертинского и той песни, которая вызвала возмущение моего друга, ни когда не слышал, вмешался в разговор поручик. Не могли бы вы, милостивый государь, исполнить мне эту песню?
И Вертинский тихим голосом запел:
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожащей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Положили их в вечный покой.
Достаточно, можете не продолжать, я всё понял, тихо и грустно сказал поручик. Вы, господин Вертинский, должно быть, не видите ни какой разницы между белыми и красными?
Ни малейшей, чуть не взвизгнул Вертинский. Уверяю вас, господин офицер, и белых, и красных я наблюдал с достаточно близкого расстояния и не нашёл между ними ни какой разницы. И те, и другие остервенелые, очень злые, готовые убивать всех, кто думает иначе.
И гражданская война для вас лишь одна большая кровавая бессмыслица?
А разве не так? Вполне осознаю, что говорю сейчас с представителем одной из сторон. Вы можете шлепнуть меня на месте, я знаю, что у вас это быстро, но я не буду думать иначе. Мне тут в честности отказали, но я всегда был честным человеком.
Ни кто вам в честности не отказывал, вы просто видите мир по-другому, иначе, чем мы, и было бы глупо вас в этом обвинять. К вам только одна просьба: не пишите вы, Бога ради, о том, в чем ни чего не понимаете. Если вы «не знаете зачем и кому это нужно», так стоит ли рот открывать?
Вот-вот, снова вклинился в разговор я, уже успокоившись от невозмутимого тона поручика, Пиши про лиловых негров, про бананово-лимонный Сингапур, про ангелят
Про каких ещё ангелят?
Ах, да Ну ничего, потом поймешь. Езжай в Шанхай, тамошние кабаки тебя уже заждались. Большевики сейчас не будут к тебе благосклонны, но пройдет время, они сменят гнев на милость и радостно примут тебя в свои объятия Знаете, в чем ваша проблема, Вертинский? Вот вы смотрите вокруг себя и видите одну только бессмыслицу, а на самом деле вы и есть воплощенная бессмыслица, и всё ваше, с позволения сказать, творчество, это полная бессмыслица. Вы не поэт, не композитор, да вобщем-то и не певец. Какой может быть певец без голоса?
Вы считаете, что мне надо отказаться от концертной деятельности?
Да какая разница? Можешь и не отказываться. Будешь петь для таких, как ты сам. Отчего же не петь, если есть кому слушать? Всё это не имеет значения, как и сам ты не имеешь значения. Извини, что погорячился. Как ни странно, я вовсе не хотел тебя обидеть.
Вертинский ни чего не ответил. Он стал окончательно похож на больную собаку. Мне стало его жалко. Безобиднейшее в общем-то существо. Какой смысл спрашивать с него то, что ему не дано?
Отмолчавшись, Вертинский сказал: «Я всё-таки подойду к проводнику и попрошу его открыть одно из купе». Он резко встал и вышел, мы не успели даже попрощаться, да он этого явно и не хотел.
После визита Вертинского мы с поручиком почувствовали некоторую взаимную неловкость. Между нами всё было понятно, как между старыми друзьями, и сказать вроде нечего, хотя и молчать удобно. Поручик достал из кармана маленький маникюрный набор и занялся своими ногтями. «Очень кстати», подумал я. Но наше молчание было недолгим, в дверь опять постучали.
На пороге возник молодой человек с располагающей внешностью. Он был как две капли воды похож на артиста Вячеслава Тихонова в молодости. Этот не просил его приютить, он уверенно шагнул в купе и, обаятельно улыбнувшись, сказал: «Позвольте представиться, господа: Максим Максимович Исаев. Коммивояжер». Не дождавшись ответного представления и ни сколько этим не смутившись, он сел за столик и сразу начал выкладывать из саквояжа свертки с едой.
Угощайтесь, господа. Вот салями. Очень вкусно. Прошу.
Я взял кусочек салями, предусмотрительно отрезанный Исаевым, положил в рот и начал смачно жевать. Вкус действительно был волшебный, совсем не такой, какой имела салями из наших магазинов. Дожевав, я нагло посмотрел на гостя и, ехидно улыбнувшись, сказал:
Ну, здравствуй, Сева.
«Исаев» едва заметно вздрогнул, но я заметил это только потому, что пристально на него смотрел, другой бы и внимания не обратил. Он мгновенно обрел самообладание и с очаровательной улыбкой ответил:
Я же представился, меня зовут Максим Исаев.
Я знаю, что тебя зовут Всеволод Владимиров.
Вы меня с кем-то путаете.
Да с кем же тебя можно перепутать? Один ты у нас такой. Вы представляете, поручик? К нам забрел большевистский шпион. Служил в армии Колчака под фамилией Исаев, а сам большевикам сведения передавал.
Ну так вывести его в тамбур да шлепнуть, легкомысленным тоном сказал поручик, продолжая заниматься своими ногтями.
Тут уж Владимиров-Исаев заметно напрягся и побледнел. Не поворачивая головы, он стрельнул в сторону двери, взвешивая свои шансы выскочить из купе. Шансы были неутешительными, мы с поручиком сидели ближе к двери и гарантированно перекрывали ему выход. «Исаев» молчал, потому что сказать ему было нечего, он, видимо, решил не дергаться и действовать по обстоятельствам. А потом, как ни в чем не бывало, вернулся к еде. Вот это самообладание. Поручик тоже не торопился приводить свою угрозу в исполнение, для него сейчас, казалось, не было ни чего важнее маникюра. А я подумал и сказал: