Перст Божий, так обычно говорили про пятно. Это в тех случаях, когда не говорили чего-нибудь похуже.
Он медленно подтащил его к круто вздымавшемуся борту черного баркаса, на котором свежий вар отсвечивал зеленым, отражая освещенную солнцем воду. Вода тихонько ударяла об лодку. Высокая мачта с просмоленными снастями покачнулась, когда он, нагнувшись, подхватил ребенка за подол юбки и достал из воды. Он держал его на вытянутых руках и смеялся, а с того ручьями лилась вода.
Спусти меня, деда, спусти меня! сказал Мико.
Дед втащил его в лодку и поставил рядом с собой, а с Мико так и бежала вода, прямо на гладкие плитки известняка, которыми было выложено для балласта дно баркаса.
Ну, сказал он, скидывай-ка мокрую одежонку. И ловким движением стащил с него фуфайку, а потом снял через голову юбку на белом холщовом лифчике, и Мико так и остался крепкий, маленький человечек с еще не совсем разгладившимися младенческими складками над коленками и с уже начинающим выравниваться животом.
Ножонки у него загорели чуть повыше колен, а руки, шея и все остальное были белые, как внутренняя сторона яичной скорлупки.
Попрыгай-ка тут, сказал дед, а я пока поищу, чем бы тебя вытереть.
Он вскарабкался на нос лодки, лег плашмя, заглянул в люк и достал оттуда какую-то тряпку.
Не слишком-то чистая, сказал дед, осматривая ее. А что нам, верно, Мико? И он подошел к мальчику, сел перед ним на корточки и начал растирать его. На тряпке было только несколько пятен дегтя, так что действительно это никому повредить не могло.
Мико прикрывал ручонками грудь.
Не щекоти меня, едва выговорил он сквозь смешок.
Вот еще беда какая, сказал старик. А ну-ка, поворачивайся, подставляй спину. И он повернул его и заработал тряпкой. А теперь айда наверх, посушись на солнышке. Будь у нас здесь бельевая веревка, мы бы тебя живо развесили, как пару штанов. Он поднял его на палубу, а потом собрал мокрое платье и сильными руками выжал досуха через борт.
Деда, а ты когда-нибудь был маленьким? спросил Мико.
А как же? возмутился дед.
Совсем как я? спросил Мико.
Точь-в-точь как ты, сказал дед.
А почему тогда у меня нет бороды, деда, как у тебя? не унимался Мико.
Да потому, ответил дед, глубокомысленно покачивая головой, что она выдается только старым рыбакам, вроде меня.
А если я стану рыбаком, у меня тоже будет такая? спросил Мико.
Уж в чем, в чем, а в этом можешь не сомневаться, сказал дед.
Тогда я буду рыбаком, сказал Мико убежденно и потянулся к лежавшему рядом ярусу, и тут же острый крючок вонзился ему в палец. Он завопил.
Бог мой, Мико! сказал дед. Вечно с тобой какая-нибудь беда стрясется. Прямо бес какой-то в тебе сидит, и со страдальческим видом пошел к нему на помощь.
Я только хотел посмотреть, какой он острый, сказал Мико.
Не шевелись ты, сатана, сказал дед, а то загонишь в палец так, что потом не вытащишь. Он осторожно приподнял ярус, распустил немного коричневую леску и стал рассматривать палец. Оказалось, что крючок не успел войти глубоко. Теперь сиди смирно, слышишь ты? Я его вытащу, только смотри не дергайся.
А Бидди Би меня убьет, а, деда, за то, что я ее гуся пришиб? спросил Мико.
И тут над ними разразилась буря.
Испуганно загоготали гуси. Прямо над их головами раздался топот ног и крикливые женские голоса, и голос брата Мико, повышенный немного истерически, немного притворно, и к нему примешивались другие детские голоса, и когда Мико с дедом подняли головы, то увидели целое море лиц, смотревших на них сверху. «Странно, подумал дед, глядя на вытянутые тела, какими люди кажутся большими, если смотреть на них снизу, и какие у них тогда чудные лица».
Он без большого труда различил лицо своей невестки. Волосы у нее были каштановые, зачесанные назад от узкого лица и собранные на затылке в узел. «Узкое лицо и вдруг ни с того ни с сего квадратный подбородок», подумал он. Нос орлиный, брови прямые. Она была высокая и держалась прямо. На голове у нее не проглядывало ни одного седого волоска, и ни вылинявшая коричневая блуза, заткнутая в грубую красную юбку, ни парусиновый передник, надетый поверх всего этого, не могли скрыть ее стройной фигуры. «Еще успеет поседеть», подумал дед.
Так вот ты где! сказала она, и дед подумал, что голос у нее пренеприятный. Она давно утратила легкую картавость, свойственную мягкому коннемарскому[1] говору.
Да вот он, целехонек, сказал дед. Я увидел, как он свалился, и вытащил его.
Могли бы покричать, сказала она. Могли бы покричать, тогда бы мы хоть знали, что он цел. А я-то бежала высунув язык и все боялась, что прибегу, а он уж утоп. А Томми-то! Томми-то как перепугался! У него прямо сердечко вот-вот выскочит. Вы посмотрите, он прямо как смерть бледный, проговорила она, прижимая к своему переднику рукой, испорченной бесконечной стиркой, шмыгавшего носом сынишку.
Еще бы не напугался, когда он сам его и спихнул.
Не-е, мама, это не я, заверещал Томми, я его не пихал. Он стукнул гусака, и гуси за нами погнались, и мы вместе побежали по лестнице, а Мико поскользнулся на этом, как его ну, на зеленом, и свалился вниз.
Правда, сказал стоявший с ним рядом мальчишка, мы с Туаки видели, как за ними гуси гнались. Ой-е, и здорово же они их!
Ну ладно, выходи-ка, сказала мать Мико голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Я тебе покажу!
А мой гусак? раздался сзади них скрипучий голос.
Опираясь о кривую палку, вся согнувшись, женщина проталкивалась вперед. Заметно было, как столпившиеся ребятишки почтительно расступились перед ней, потому что кто же не знал, что она ведьма? У нее был нос крючком. Красный платок она завязывала под подбородком.
А мой гусак? повторила она. Одна была у меня, у несчастной вдовы, опора, так и то не пожалели. И лежит он теперь, протянув ноженьки, как покойничек, и что же будут делать мои бедные гусыни без своего вожака, коли он околеет? А я-то как проживу без своих гусей, и где мне достать другого гусака? Ах ты, бесово отродье, ах ты, поганец, вот погоди, доберусь я до тебя, перетяну тебя как следует палкой по заднице, и никакая мамка тебя не спасет!
Ну ладно, вылазь, Мико, хватит этого, сказала мать.
Мико стоял и поглядывал на них исподлобья, заложив руки за спину. Лоб у него был низкий, брови, уже темные и густые, резко вырисовывались над глазами. Карие это были глаза, только сейчас от растерянности он опустил их, так что не видно было, какие они милые. Волосенки начали просыхать и поднялись пушистым ореолом. Родимое пятно резко выделялось на белой коже.
Я только стукнул гусака, потому что он хотел щипаться, сказал Мико.
Эй, Бидди Би, Бидди Би! загалдели ребятишки. Смотри, гусак-то очухался!
Это отвлекло всеобщее внимание от баркаса. Все головы повернулись в сторону луга.
Ох, слава тебе Господи, и впрямь ведь! сказала Бидди Би, поднимая руку, в которой держала палку. Поднялся-таки мой гусак. Только ты не думай, я про тебя не забыла, повернулась она снова к Мико, ты, малолетний убийца! Да чего от тебя ожидать-то? Что из тебя могло хорошего получиться? Кто твои родители? Мать твоя какая-то пришлая девка из Коннемары, а отец? Подумаешь тоже, житель Кладдаха[2] выискался. Да давно ли его дед сюда приехал?
А ну, заткни свой поганый рот! сказала мать Мико воинственно.
И не подумаю! взвизгнула Бидди Би. И держитесь-ка вы лучше подальше от меня и от моего имущества, слышите? А то прокляну я вас всех своим вдовьим проклятьем. И если это ваше отродье еще подойдет к моим гусям ближе чем на сто метров, я из него кишки выпущу. Помяните мое слово. И с последними словами она удалилась.
Лицо матери Мико покраснело от подавленного гнева. Она нагнулась и в сердцах оттрепала за ухо какого-то сопливого мальчишку.
Подслушиваешь? А ну, пошли вон! рассердилась она. Всюду вам обязательно нос свой совать, прямо шагу из дому ступить нельзя. Все-то вам надо поглядеть, все подслушать, а потом докладывать. Пошли вон, пока у меня терпенье не лопнуло!