За ним шел дед с тяжелым ящиком на плече, который он придерживал одной рукой. За другую руку держался Мико.
Он заметил, что Мико настроен серьезно.
Деда, сказал он наконец. А мне в школе понравится?
Может, да, а может, и нет, сказал дед. Только лучше ничего хорошего не жди. Я тебе сейчас расскажу, Мико, что с тобой будет. Запрут тебя теперь на целых десять лет в маленькую комнатушку вместе с кучей других ребятишек, и сердитый дяденька с большущей палкой будет стараться вбить вам в башки науку, от которой тебе толку ни на грош не прибудет, хоть бы ты ее наизусть выучил. А ты знаешь, что сделай, Мико?
Что, деда? спросил он, когда они переходили через улицу к набережной.
Когда пойдешь завтра в школу, ты себе скажи: «Ну что ж, в тюрьму так в тюрьму. А зато, когда я отбуду свой срок, только поглядите, что меня ждет!»
А что?
Небо, Мико. А под небом ты сам, а под тобой лодка, а над лодкой мачта поскрипывает, а на конце лески живая рыба дергается, а ты вольный человек. И будешь ты сам себе хозяин. Только подумай, Мико! Ты в своей тюрьме старайся, чтобы поскорее вырваться, и послать ее ко всем чертям, и выйти на вольную волю. Вот так и смотри на это дело, так-то оно лучше будет.
Я не хочу в тюрьму, деда, сказал Мико.
От тюрьмы, Мико, все равно не уйдешь, сказал дед задумчиво, так что лучше уж сразу отмучиться, тогда, может, в старости туда не попадешь.
На набережной работа кипела. Некоторые баркасы уже отчалили и, сделав широкий разворот, плыли по течению. Солнце клонилось к Аранским островам[8], и кто-то уже прошелся розовой кистью по облакам, столпившимся на горизонте. Громоздившийся по ту сторону реки город вдруг ожил от вспыхнувших на окнах алмазов, которые швырнуло в него угасающее солнце, а холодный серый камень его зданий утратил свою суровость и похорошел. Даже в черной громаде фабрики искусственных удобрений, освещенной лучами заходящего солнца, появилась какая-то мрачная красота. В будничном оперении чаек каким-то чудом проступила экзотика тропиков, а суетливые морские ласточки превратились в расплывчатые белые пятна, нырявшие в спокойную гладь воды.
На набережной то и дело кто-то что-то кричал, ему кричали в ответ; то тут, то там слышался раскатистый смех, кругом, по-видимому, стояла неразбериха. Но только по-видимому, потому что люди, которые собирались идти в море, ходили в море с незапамятных времен, когда города по ту сторону реки даже и в помине еще не было. Наваленную грудами оснастку убирали; с кнехтов[9] снимали толстые канаты.
Мико стоял наверху и наблюдал, как его дед спускается вниз по ступеням. Видел, как тот залез в узкую кладовку на лодке, в которой хранились скоропортящиеся продукты, а потом появился опять, и пошел к корме, где были аккуратно разложены сети и свернутые канаты, и уселся там поудобнее, и, вытащив из кармана свою старенькую трубку, засунул ее в рот. А в это время отец Мико спокойно, не торопясь, отпустил узел крепкого каната, которым был подвязан парус, и, освободив его, нацепил легкий треугольный парус, а потом залез на рубку, поплевал на руки и, подмигнув Мико, начал тянуть канат, и тяжелое полотнище с мелодичным поскрипыванием поползло вверх по мачте, нехотя уступая его силе. Парус все полз и полз, пока не поднялся высоко над набережной, и тогда ветер налетел на него и раздул, и он похлопал немного, пока не натянулся как следует, и Микиль Мор закрепил его, а потом, взбежав прыжками вверх по лестнице, снял канат с кнехта и стоял, сдерживая одной рукой прыгающий баркас, как будто это был резвый жеребец, а другой наскоро подхватил Мико и потерся усами об его лицо.
Ну, прощай, Мико, сказал он. Завтра увидимся.
Мне бы с вами! сказал Мико.
Еще успеешь, будет время, сказал Микиль Мор.
И вот он уже спустился вниз по ступенькам и сначала закинул канат, а потом и сам прыгнул в баркас, и попутный ветер сразу же подхватил парус и погнал лодку от причала к середине реки, и дед навалился всем телом на румпель[10], стараясь справиться с лодкой, и, попрыгав немного на волнах, лодка выправилась и послушно пошла по направлению к устью. Тогда он на минутку оторвался от своего дела и помахал маленькой фигурке, стоявшей на берегу, и снова занялся лодкой, управление которой требовало верного глаза и большого опыта, а посмотреть со стороны, так кажется, чего тут особенного.
Они прошли устье, и он повернул лодку, чтобы обойти маяк с южной стороны. Перед ними развернулась вся флотилия рыбачьих судов, неторопливо продвигавшихся вперед по заливу, и тут Микиль обернулся, и они посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись, и Микиль уселся на крышку люка и, вздохнув, стал раскуривать трубку.
«Да, хорошо, говорил этот вздох. Хорошо оставить позади землю, и женщин, и даже детей, потому что здесь ты от всего этого отрезан. Здесь ты становишься частью чего-то огромного, тебе уже ни к чему тратить время на размышление о женщинах, и детях, и о том, почему твоя жена недолюбливает одного из твоих сыновей, и почему лицо у нее стало такое суровое, и почему с ней надо держать ухо востро, хотя и бывают еще случаи, когда она снова превращается в смуглую девчонку, которую он знал когда-то, со сверкающими зубами и бесшабашным взглядом, пылкой любовью отвечавшую на его любовь, девчонку, с которой они не могли дня друг без друга прожить, как не могут дня прожить друг без друга река и море».
Дед думал приблизительно то же самое: «До чего ж хорошо, когда снова кругом зеленая водная гладь, цвета кожуры молодого яблочка, да запах воды, что ветер принес издалека, с самого Атлантического океана».
И казалось ему, что совсем еще недавно уходил он в море, в этой самой лодке, оставляя позади, там, на набережной, крепенького, маленького паренька. А теперь этот вот здоровенный детина, что сидит тут с ним, как бы стал он хохотать, если бы дед взял да и сказал ему: «Помню время, когда я уходил в лодке, вот как сейчас, а ты был ростом с Мико и тоже стоял там, на набережной, и говорил мне: Мне бы с тобою, и ходил ты, как и он, в красной юбке».
Лов нынче должен быть хороший, сказал Микиль Мор через плечо.
Да, ответил дед, поднимая голову и подставляя лицо ветерку. Да, еще бы! Только, смотри, ветер-то бурю сулит.
Глава 2
Мик, сказал Папаша, огрев его по голове гладко обточенной деревянной указкой, так что только гул пошел, ты тупица.
Да, сэр, сказал Мико, потирая ушибленное место большой рукой.
Он сидел за длинной партой вместе с шестью другими мальчишками, впереди всего класса. Класс помещался в длинной, высокой комнате; свет попадал сюда из двух узких окон сзади, да еще из двух по бокам. Здесь пахло зеленой краской, которой были выкрашены стены, мелом и запертыми вместе мальчишками.
В классе их было человек тридцать. Но тот факт, что Мико сидел впереди, отнюдь не означал, что он был первым учеником. Папаша знал, что делает. Если, по его мнению, ученик начинал отставать или безобразничать, то немедленно попадал на первую парту, и там Папаша мог разить его словом, взглядом и вообще всем, что под руку попадется. Мико не покидал передней парты с того самого дня, как пришел в школу семь лет назад. Таким образом, руководствуясь Папашиной шкалой, вы можете ясно себе представить, что из него получилось.
Не пойму я тебя, Мико, сказал Папаша. И как это Господь мог создать в одной семье двух разных детей, таких, как ты и твой брат Томас? Материала Он на тебя, видно, не пожалел: и высок ты, и плечист, только вот про мозги-то Он забыл. Так, что ли?
Может, и так, сэр, хладнокровно отозвался Мико.
Папаша смотрел на него, поджав губы. Два карих глаза спокойно встретили его взгляд. Не было в них ничего наглого или вызывающего (а то получил бы он уже давно по уху). Просто честный взгляд честных глаз. Папаша вздохнул. Он был невелик ростом. Стоя во весь рост перед сидящим мальчиком, он был выше его всего на каких-нибудь один-два вершка.