Фотини, несомненно, была известна эта песенка. Она так широко раскрыла глаза, что любовь легко могла войти в них, даже не пригнувшись.
Между тем, все шло своим чередом: продолжал хлестать дождь, Димитрий продолжал буравить девушку взглядом, девушка пялилась на Харриса, Джакомо хрустел конфетами, господин Мерине пересказывал Лобстеру какую-то главу из древней истории, хотя тот совсем его не слушал. В восемь часов Марула стала накрывать на стол. Фотини выбрала место между Димитрием и мной, чему я не придал никакого значения. Она мало говорила и ничего не ела. Во время десерта пришла служанка и сказала, что девушке пора возвращаться в пансион, но Фотини вместо ответа наклонилась ко мне и прошептала на ухо:
Господин Харрис женат?
Почему-то мне захотелось посмеяться над ней, и я ответил:
Да, мадемуазель, он женат на вдове венецианского дожа.
Как это может быть? Сколько ей лет?
Она стара, как мир, и так же вечна.
Не смейтесь надо мной. Я простая девушка и не понимаю ваши европейские колкости.
Говоря другими словами, мадемуазель, спутницей его жизни стало море, а сам он командует американским сторожевым кораблем Фэнси.
Фотини так просияла в знак благодарности, что ее уродство отошло на задний план, и целую секунду она казалась мне весьма симпатичной.
Глава III
Мери-Энн
В молодости я так усердно учился, что в итоге у меня возникла страсть, которая со временем возобладала над всеми остальными наклонностями. Я имею в виду страсть к познанию или, говоря другими словами, любопытство. До отъезда в Афины я был способен испытать наслаждение только когда узнавал что-то новое, а опечалить меня могло лишь мое невежество в каком-то вопросе. Науку я любил нежно и преданно, словно она была моей любовницей, и, кроме нее, никто даже не пытался завоевать мое сердце. При этом я не могу не признать, что мне никогда не была свойственна чувственность. По этой причине поэзия и Герман Шульц редко уживались между собой. Жизнь представлялась мне огромным музеем, по которому я расхаживал с лупой в руке. На радости и муки других людей я смотрел лишь как на достойные изучения научные объекты, не испытывая к ним ни зависти, ни жалости. Счастливым семьям я завидовал не больше, чем парочке пальм, склонившихся друг к другу на сильном ветру, а к сердцу, сгорающему от любви, я испытывал не больше сострадания, чем к побитой заморозком герани. Если вы когда-нибудь препарировали живое существо, то вас вряд ли тронет вопль страдающей плоти. Думаю, из меня получился бы отличный зритель, с интересом наблюдающий схватку гладиаторов.
Влюбленность Фотини в Джона Харриса могла бы растрогать кого угодно, но только не натуралиста. Эта бедняжка, как когда-то выразился Генрих IV, влюбилась «некстати и невпопад», и было очевидно, что сделала она это совершенно напрасно. Фотини была слишком застенчива, чтобы решиться заговорить о своей любви, а Джон был слишком толстокож, чтобы о чем-то догадываться. Кто знает, могла ли возникнуть хотя бы слабая надежда на то, что его заинтересует наивная дурнушка с берегов Илисоса21, будь он способен хоть что-то заметить? В апреле Фотини провела подле него все четыре воскресных дня. С утра и до позднего вечера она с безнадежным упорством не отводила от Джона своих томных глаз, но так и не решилась открыть рот в его присутствии. Харрис продолжал что-то спокойно насвистывать, Димитрий ворчал, как молодой дог, а я с улыбкой наблюдал за развитием этой болезни, от заражения которой меня всегда оберегала моя натура.
В один из дней я получил письмо от отца. Он писал, что дела идут крайне плохо, что клиентов мало, жизнь дорожает, что жившие напротив нас соседи подались в эмиграцию, а я, если отыщу русскую принцессу, то лучшее, что смогу сделать, это немедленно на ней жениться. Я ответил ему, что в настоящий момент соблазнять мне совершенно некого, если не считать дочери бедного греческого полковника, которая влюблена по уши, но не в меня, а я, если даже проявлю невероятную ловкость, смогу стать лишь ее наперсником, но никак не мужем. Между тем здоровье мое было в полном порядке, а гербарий к тому времени выглядел просто великолепно. Отныне в поисках новых растений я уже мог выходить далеко за пределы окрестностей Афин. Безопасность в стране заметно укрепилась, жандармерия разгромила бандитов, и все газеты сообщили, что с бандой Хаджи-Ставроса наконец покончено. Не позднее, чем через месяц, я собирался пуститься в обратный путь, а по возвращении домой намеревался потребовать для себя место профессора, которое дало бы возможность прокормиться всей нашей семье.
В воскресенье 28 апреля мы прочитали в афинской газете Век официальное сообщение, в котором говорилось, что Король гор потерпел крупное поражение. Он якобы потерял двадцать человек убитыми, лагерь его сожжен, банда рассеяна, а самого его преследовали до самых Марафонских болот. Эти новости обрадовали всех иностранцев, но грекам они пришлись не по душе и в особенности нашим хозяевам. Лейтенант ополчения Христодул не демонстрировал никакого энтузиазма, а дочь полковника Жана чуть не плакала, когда читали вслух сообщение о разгроме банды. Харрис, который и принес эту газету, не скрывал своей радости. Что же касается меня, то я был просто счастлив: отныне все предместье было в моем распоряжении. В общем, я не стал терять время, и уже 30 апреля рано утром, вооружившись палкой и заплечной коробкой для сбора растений, отправился в путь. Димитрий по моей просьбе разбудил меня в четыре утра, а сам поплелся в Иностранный отель, где должен был выслушать распоряжения одной английской семьи, остановившейся в отеле несколько дней тому назад.
Я дошел по улице Гермеса до Великогреческого перекрестка и свернул на улицу Эола. Проходя мимо Пушечной площади, я поприветствовал скромную артиллерию королевства, мирно дремавшую в ангаре в ожидании будущей осады Константинополя, и довольно скоро добрался до бульвара Патисия, засаженного с обеих сторон мелиями, на которых уже начали распускаться ароматные цветочки. Светлеющее небо слабо мерцало между вершинами Гимета и Пентеликона. Далеко на горизонте виднелись вершины Парнаса, напоминавшего стену с выщербленными краями. Именно туда я и держал свой путь. Затем я спустился по боковой тропинке к дому графини Янте Теотоки, в котором разместилось французское посольство, пересек сады принца Мишеля Сутзо и академии Платона, разыгранные несколько лет тому назад в лотерею президентом ареопага, и вошел в оливковую рощу. Проснувшиеся дрозды вместе со своими сородичами скакали с ветки на ветку и весело щебетали над моей головой. За рощей простирались поля, засеянные овсом, на которых кони аттической породы, низкорослые и коренастые, лакомились сухой соломой, оставшейся после сбора урожая. Стаи горлиц, дружно воркуя, взлетали при моем приближении, а хохлатые жаворонки круто взмывали в небо, словно ракеты праздничного салюта. Иногда попадались черепахи, равнодушно тащившие через все поле свои дома. Одну такую черепаху я аккуратно перевернул на спину и двинулся дальше, предоставив ей возможность самой выпутываться из неловкого положения. Прошагав таким образом часа два, я оказался в пустынной местности. Все следы человеческой деятельности разом исчезли. Куда ни взглянешь, повсюду лишь высохшая земля, усеянная пучками тощей травы, луковицами птицемлечника и длинными засохшими стеблями асфоделя. Между тем солнце поднималось все выше, и я уже ясно различал ели, которыми ощетинился склон Парнаса. Тропинка, на которую я свернул, показалась мне не очень надежным проводником, но я тем не менее решительно двинулся в направлении россыпи домов, примостившейся на дальнем склоне горы, которая, по всей вероятности, была не чем иным, как деревней Кастия.