Долгая жизнь камикадзе - Время Издательство

Марина Тарасова

Долгая жизнь камикадзе

© Марина Тарасова, 2023

© «Время», 2023

* * *

Часть первая

После мая наступит апрель

совершалось все так, как всегда во сне, когда перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце.

Ф. М. Достоевский. Сон смешного человека

1

Приземистая комнатная стремянка напоминала большую терку. Сидя в плюшевом квадратном кресле, она думала: оттепель сменится гололедом, проступят грубые снежные морщины в окрестных дворах, неказистые скамейки; прибабахнутые гномы потащат праздничную стеклотару, оскользаясь, костеря каждую разбитую бутылку. «Никогда не знаешь,  посетила Женю странная мысль,  когда видишь человека в последний раз?»

Дни, думала она, погружаясь в снежное марево за окном, дни смурные вахтеры, которым нечего сторожить, дни перевертыши, калеки на тележках, которых Иосиф, помазанный кровью, выселял после войны из Москвы и Ленинграда, чтобы не крали народный оптимизм. Дни, клопами выкусывающие душу сквозняки изо всех углов, как из советского чемодана.

Черная галка мелькнула куском размахровившейся тряпки.

С телефонного аппарата свисала аккуратная сосулька трубки на белом рычажке.

Она резко поднялась, но движение затормозилось, она замерла среди своей разрухи, какие-то бумажки, обрывки, на столе пишущая машинка с открытым забралом; скрипучим столом надо было управлять, как корабельным рулем, иначе он издавал протяжный, сипловатый звук. Новый или старый год, какая разница? На нее смотрела комната, не удостоенная елки. Перемахнуть бы, как через забор, через тридцать первое декабря.

Холодная квартира с пыльными ребрами батарей, льдистая дорожка за окном, редкие, беспомощные кусты являли собой кристалл, сферу, разрезанную по вертикали балконной дверью. Раздался коротенький пугливый звоночек в дверь, так озорует школьник и убегает лестничным маршем. Окинув себя взглядом в зеркале, она пошла в прихожую, щелкнула замком. На коврике топталась немолодая плечистая тетка в теплом платке, тесном пальто, наступала косоватым взглядом, уточкой носа, всем бугристым, невыразительным лицом.

 Я Клавдия Ильинична с Балчуга соседка. Узнала?

«Как же не узнать?  Что-то махнуло в голове обрывком бельевой веревки.  Сколько не виделись? Годков шесть».

 Женя, ваша мама умерла. Преставилась Тамара Александровна,  хотела было повторить с подвывом, закатив мушиные глазки, но, не видя у Жени ничего, кроме изумления, прошла на кухню и плюхнулась на стул, расстегнулась.

Из-под съехавшего платка лоснились жирные волосы, под вязаной кофтой свисали колоколами груди.

 Тамара умерла? Когда?  выдавила из себя Женя, «мать» у нее все равно бы не получилось.

 Вчерась и скончалась,  Клавдия шумно вздохнула, принялась рассказывать.  Сердцем она слабая была, сама знаешь,  неприятно обхватила тяпкой руки Женино запястье,  а тут, говорит, в груди у ней давит, мы аккурат на кухне сидели, вот как с тобой, я пирог сладкий испекла, так она только надкусила и с табуретки на пол, мама ваша.  Клавдия перевела дух.  Лежит, губы в креме, я к ней кинулась, думала, дурно стало, а она не дышит. Это ж надо, в свой день рожденья отошла! Хорошо хоть не мучилась. Боже ты мой!

Клавдия ладонями закрыла скуластое лицо. На самом деле, сквозь ее замурзанность, затрапезность просачивалась сермяжная, небрезгливая привычка к смерти, к обмыванию трупов, мало ли к чему. Она выжидала.

Странно вспомнилось, как Клавдия, табельщица, фабричная тетка, вошедшая в тот возраст, когда баба ягодка опять, хвасталась на кухне: «Мое дело, известно что, семерки ставить, кто с обеда запозднится, я сразу начальнику цеха доложу. Все они у меня тут!»  Она сжимала свой увесистый кулак.

 Мы ж с ней, с матерей твоей, столько лет рядком, душа в душу. Ну скорую вызвали, а толку что? Говорят, тром тромбо  поперхнулась Клавдия,  эмболия,  словно репку за хвост вытащила незнакомое слово.

В форточку потянуло холодом, в свинцовой изморози раскачивались на ходулях дома.

 Где она?  сказала Женя, как в колодец.

 Вот у меня записано.  Клавдия повернула к ней застиранное лицо, извлекла из кармана серый клочок.  В Институт репродукции человека ее отвезли. И адрес тут. Это от вас недалеко, в Черемушках.  Я знаю, вы не ладили, но похоронить-то надо,  выразительно взглянула на Женю; в крапчатых глазах проблесковым маячком мелькнуло что-то потаенное, даже радостное.  Управишься ли до Нового года, сегодня уже двадцать девятое?  деловито спросила она.  Если не в землю, сжигать будешь может, и успеешь.  Клавдия отвернулась:  Ты позвони, как все оформишь.

Еще пяток минут просидели, не глядя друг на друга, потом Клавдия поднялась.

 Ну ладно, если ничего не предлагаешь за то, что я к тебе приехала, сообщила, хоть на дорогу дай.

Женя тоже встала, принесла деньги. Клавдия переложила бумажки за пазуху, засеменила в прихожую. Некстати Женя вспомнила, как лет десять назад Клавдия допытывалась у нее, что такое сексуальная революция. «Ну раньше попросту трахались, а теперь под знаменем».  «Это где ж, в Красном уголке?»  насупилась, не поверила Клавдия.

Жене казалось, Тамара бессмертна, чудилось в ветвистых закоулках и осклизлых коридорах, на темном пустыре, где выло детство на луну.

Еще не очень понимая, что ей дальше делать, бросилась к телефону. Нет, номер коммуналки она не забыла.

 Женька,  хрипло пророкотала трубка, словно они перезванивались только вчера.

Вспомнились воспаленные глаза, поеденный молью свитер Тая, еще одна соседка. Квартирная дверь с чумной клавиатурой звонков, застоявшиеся помойные ведра на лестнице, выходящей в никуда, в свищ, в люк на крыше

Что-то засопело, цыркнуло.

 Ничего, это я от конфорки прикурила, чайник со свистком.  Всё так, враз и не стало. Да не верь ты Клавке! Ни одному слову. Тамара детей чужих нянчила почему, ты думаешь? Деньжат скопить. Клавка к ней приставала, ты работай, Тамара, денег ой как много понадобится, заботиться обещала, уход, то да сё, если сляжет, если парализует. Как кому? Ей и завещала, наверное. Я не считала сколько, но точно ей. А законная наследница ты, слышишь? Может, тебя позлить, наказать, ты ведь знаешь, какая Тамара была. Вот так ей завещано, а ты хорони,  злорадствовала Тая, переведя дух после глубокой затяжки.  За вещами-то приезжай, одежда, там, золотишко кое-какое, не то эта сорока сама знаешь,  запальчиво сказала на прощанье.

«Какие вещи? Пропахшие избытой жизнью тряпки потускневшее колечко, пустой медальон?»

Странно, смерть Тамары, давно ставшей ей получужой, смерть как данность, со свинским упорством подрывающая корни жизни, сжигала ее холодным огнем, перечеркивала каракули бытия, ничего не оставляя на потом.

Женя впопыхах собралась, надела берет, накинула куртку. На лестнице громыхал тяжелый рок, то ли колонки пробовали, то ли праздновали с опережением, смаковали заморское музыкальное зелье, как при царе Петре табак или соль.

На улице завивалась поземка, набычился подбитым глазом фонарь. Забинтованный проспект, казалось, жадно хватал жабрами воздух. Черное жало, игла большой стрелки в уличных часах словно замерла на месте, мелко подрагивая от летящего на стекло снега. Остановленный Женей «москвич» с неприметным водителем ехал как бы сам по себе, раздвигая капотом внезапно поваливший мокрый снег. Так хотелось вжаться в кожаную спинку, стать незаметной, невидимкой, а ведь всегда мечталось жить причудливо, взахлеб, изумлять своей неожиданностью. Городские огни выхватывали клювами куски темноты, серая белизна облепляла в ее замутненном сознании квартиру на Балчуге, их с Тамарой последнюю встречу почти год назад, ничего не прояснившую, только все окончательно запутавшую. Время, казалось, пощадило лицо Тамары, лишь обвело углем жесткие, смотрящие в пустоту глаза. «Легкая смерть, губы в креме»