Шестипалое дерево у подъезда как заснеженный мексиканский кактус со свечами рук.
Звонить не пришлось, навстречу шмыгнула мачеха в дурацкой меховой шапке рязанщина, счетовод, в плохоньком пальтеце, накинутом на оглоблю тела. Злые жучки глаз полоснули по ней на лестничной клетке. Мачеха всегда настраивала отца против нее, наверное, с раннего детства, когда еще женихались, посещали ее в детском саду летним выходным, с кульками ягод. «Чем же она его взяла, затронула и продержалась при нем столько лет? Детьми не шантажировала, их просто не было, детей-то совместных. Отец, разведенный с Тамарой, был бездомный, подвальный. Ничего, Бог подаст. И подал вставали ежедневно в шесть утра, как пролетарии, трудились за копейки» Мачеха поздоровалась сквозь зубы, Женя подумала: может, отец выставил, отослал, чтоб не вязалась, чтоб не разговаривать в ее присутствии. Она не понимала стержня, смысла их нынешних отношений озлобленная покорность со стороны мачехи, которая словно в насмешку звалась Любовью, Любовью Васильевной, и отец, погруженный в трясину пенсионерского существования.
Что ж она у тебя в обносках ходит? подкалывала Женя родителя. Неважно, как человек одет, важно, что внутри, с укоризненной улыбкой отвечал отец. А в душе у нее все хорошо, не то что у тебя.
Внутри, думала Женя, у мачехи банка с пауками.
Она давно не приезжала, не была в небольшой прокуренной комнате с самодельными книжными стеллажами, скрывающими дешевые розовые обои. Склонив к страницам длинный, острый нос, отец сидел за полированным столом в чистеньком свитере, так искусно заштопанном, что не выглядел изношенным; Женя не помнила, чтобы отец когда-нибудь сшил костюм на заказ, шевиотовая сине-черная пара из «Москвошвеи» уже в своем названии таила что-то безнадежно-советское. Сидел, обложившись журналами (он их заботливо переплетал), видно, обдумывал письмецо какому-нибудь автору. Получая иногда ответы, он неизменно хвастался, вертя бумажный листок в сухих птичьих пальцах. Читатель-библиоман, уйдя на пенсию, он мог полностью предаться этому удовольствию, прерываемому лишь ночными дежурствами на прежней работе, где он теперь сторожил, свернувшись калачиком на стульях, ибо дивана в проходной не было.
Женя присела в старенькое кресло, собственноручно обитое отцом.
Как же это произошло? С Тамарой? Как же матушка отправилась в мир иной? спросил, уставившись на Женю бесцветными нестареющими глазами. Но было видно, любопытство распирает его.
Тромб попал в легкое. Наверное, и понять не успела.
«Как сказать ему, что у всех у нас билет только в один конец и оттуда никому не вернуться Он только наморщит свой гоголевский нос, дескать, это не значит, что ей можно было так относиться к нам, близким людям».
Ну, все мы смертны, фальшиво произнес отец. Помянем, как говорится
Взвил подвижное тело, потянулся к буфету, задравшаяся штанина обнажила родимое пятно повыше щиколотки очертание Ямайки когда-то улыбалась Женя. Он извлек из-за стекла матовый графин и стопки. Тут только Женя заметила аккуратно, как в магазине, нарезанный сыр, колбаску на тарелках с цветочками, батон в хлебнице.
Я пить не буду. Еще не похоронили
Дело твое.
Он опрокинул стопку, но к закуске не притронулся, затянулся папиросой.
Но что-то у нее осталось, не могло не скопиться за столько лет? И кому это теперь? спросил с очевидной провокацией.
Они сидели вдвоем под желтой тыквой абажура, но вездесущая мачеха присутствовала третьей, всё-то они с ней обсудили, пока Женя ехала.
Вклад она завещала соседке, Клавдии, кажется. Ты ее не знаешь.
Вот пусть соседка и хоронит, он ткнул костлявым пальцем в Женю, раз не дочери, и не занимайся этим, слышишь? Она тебе чужой человек, посторонний. Сколько она всякого натворила? Забыла? распалял себя отец.
Как к родителям твоего мужа, Димки, ходила! Как тебя полоскала
Завидовала нам. Все равно развелись. Чего уж теперь?
Тебе скоро сорок, менторствовал отец, а ума, смотрю, как не было, так и нет.
Что ж, ты ей и мертвой простить не можешь? Забыть? вышла из себя Женя. «Вот и чти отца своего Анатолия Алексеевича» Не одно же плохое у вас было?
Обычная стычка разрасталась в ссору, не предвещая ничего хорошего. Ее набухшие, покрасневшие глаза уперлись в книжные полки. «Все, наверное, прочел, и не по одному разу. Не в коня корм!»
Да, не забуду никогда! Не смогу простить, яростно кричал отец, наливая новую стопку. Как она меня выгнала, вместе с твоей бабкой. В партком ко мне бегала, дуреха Ты хоть понимаешь, что такое остаться без прописки?
«И так всегда, одно и то же. Вот она, мутная лава памяти».
Женя выбралась из-за стола, пошатываясь, прошла к двери. «Что еще? Какие взаимные обиды они выльют друг на друга?»
Ты словно не моя дочь! зло говорил отец, что звучало смешно при их почти фотографическом сходстве. Башка у тебя повернута.
В коридоре, на вешалке Женя нащупала свою спортивную куртку, а под ней воронью шубейку мачехи. Она бы не полезла тучной Тамаре, ее матери. «Мать-и-мачеха некрасивые цветки, неуклюжее, растопыренное растение».
Позвони, когда хоронить будешь, услышала она за спиной отцовский голос, пустой, тусклый, как треснувший воздушный шарик. Сходи на Балчуг, узнай какой соседке завещано, как и что, не будь фефелой.
«Ну да, посещение Балчуга, этого пролетарского Балыка».
Как ты себе это представляешь? Я даже справку не выписала, добавила, помедлив, Женя.
Да? довольно усмехнулся отец.
Тамара еще в морге лежит. Неудобно.
«Что ему говорить, что каждый получает билет только в один конец».
А где ей быть? Скажите, неудобно
Отец вышел проводить ее до двери.
Помни, что я тебе сказал. Он погрозил ей пальцем, как ребенку. Пусть соседи гребаные раскошелятся. Досадливо махнул рукой. Эх, мало тебя жизнь била
«Это ее-то мало била? Живого места нет». Женя вышла из подъезда, окунулась в густеющий зимний сумрак, синевато отливающий сталью. «Зачем пришла, на что рассчитывала? На какое понимание, сострадание? Если у него вообще отсутствует этот орган. Одно фразерство!
«Трюмы детства, полные слез они выпадают крупными кристаллами на стенах неотапливаемой уборной в деревянном флигеле, кажется, прирастают крупными льдышками к разбитым ступеням. Снежная королева из сказки и снеговик с дырявым ведром на голове, с детской молочной бутылочкой вместо носа чем не пара? Подумаешь, маргинальный брак!»
Мчатся тучи, вьются тучи Химеры воздуха лепили, вызволяли из своих глубин щетинистых, ущербных существ, и слышалось мелкий рогатый поскуливал в промерзшей щели, глядя на Божье облако, подбитое атласным светом: «Ты же сам меня таким сделал, я падший ангел!» зная, что не по чину ему, что хвост и уши оторвут в его Подзаборной.
3
Дед Москвичок сидел на своем ящике неподалеку от стекляшки метро. «Странно, подумала Женя. Я же видела его совсем в другом месте, как же он перемещается? Вместе с ящиком?» Ладошка в дырявой рукавице тянулась в темноту, словно просила на пиво или покурить-подурить. Так и сидел, осыпаемый метелью. «Ах вы, куколки, козочки мои», сказал бы он про пухлые снежинки, если бы не был молчуном, не привык держать язык за зубами, так, на всякий случай.
Дед Москвичок держал в памяти многое, и это было его тайной, о чем и понятия не имели, те, другие, вокруг него, потому что однажды открылся для него некий коридор.
Так он коротал время, которое было для него бесконечно и бездонно. Очень многое он помнил, что и не с ним случалось, а вот детства своего, семьи не помнил. Но что с того? Когда в необъятной памяти толкалось множество людей, можно сказать, целые эпохи. Был он тогда смердом, а кем же еще дозволено ему быть? Но еще и соглядатаем, зорким да цепким. К примеру, а было ли татаро-монгольское иго, как стало потом считаться? В то смутное время брался налог с дохода, с имущества, вот и весь ясак, о том и в летописях сказано, да не разобрались в них вовремя. Жили по-соседски, бок о бок русичи и монголы, на их тянге было выбито достоинство монеты по-русски и по-монгольски, где это слыхано, чтобы на языке врага выбивалось? Батый, согласно летописи, был голубоглаз и светловолос видно, жернова мололи без устали. А что жгли города и храмы, разве князь на князя не шел войной, оставляя одни пепелища? И битва на Куликовом поле под большим вопросом, в смысле места. На стороне Тохтамыша сражались и русские князьки; летопись говорит, свидетельствует: с обеих сторон полегло по нескольку тысяч, Димитрий восемь дней хоронил павших, а где их останки? В Спасовом монастыре, на Москве, есть такой большой могильник, примерно, четырнадцатого века, Ослябя с Пересветом похоронены отдельно от других. Так, может, и битва имела место в Московии?