Конечно, это очень грубый, похожий на воровской жаргон, распространенный как среди учителей, так и среди учительниц, не употребляйте его дома, ответил Ричард Куин.
Франциска это боевой топор франков, объяснила я. Дорогая мама, если бы ты потрудилась хоть на минуту задуматься
Баронги[1], перебила меня Мэри. Надеюсь, торговцы пользуются баронгами. Они издают такой приятный звук, когда рассекают сорняки, баронг-г, баронг-г-г.
Говорю вам, торговцы пользуются мачете, сказал Ричард Куин. Они приносят «дюжину мачете, чтобы порубить кита». Это было в книге о путешествиях елизаветинских времен, которая нам нравилась. Да, мама, продолжал он, я знаю, что, по-твоему, твоих бледных детей полезно выводить на свежий воздух
Все взрослые считают, будто детей нужно растить как веселых крестьян, заметила Мэри.
Интересно, принадлежит ли это выражение Веберу? задумалась мама. Мне всегда нравится видеть его в либретто Der Freischütz[2].
Мама, сказал Ричард Куин, давай придерживаться сути. Я не смогу регулярно косить лужайку, если хочу достаточно часто играть в крикет и теннис да еще и более-менее вовремя сдать на аттестат зрелости, Корделия слишком слаба после болезни, а когда это делают Мэри и Роуз, то мы лишь видим, как выглядит лужайка, когда ее косят две одаренные юные пианистки, которые не думают ни о чем, кроме своего искусства. Право же, попытайся взглянуть на это с точки зрения лужайки.
Бедная лужайка, сказала мама, она словно женщина, которая ходит к неумелому парикмахеру.
Мы смеялись над этой маленькой шуткой дольше, чем она того заслуживала. Но все были очень счастливы. Я стояла между Мэри и Розамундой, и мы, переплетясь руками, покачивались, словно легкие ветви на ветру.
Боже мой, вздохнула мама, я столько лет не ходила к парикмахеру.
Ну так сходи, уговаривали ее мы все, очень уверенные в этом вопросе, поскольку сами только что начали ходить в парикмахерскую вместо того, чтобы мыть голову дома. Тебе ничего не мешает. Глупенькая мама, разумеется, тебе нужно делать прическу у парикмахера, как другим мамам.
Нет-нет, дети, возразила она, снова поддавшись страху бедности. Это было бы пустой тратой денег. Я уже стара, и не важно, как я выгляжу, да и пучок очень просто закрутить самой.
Мама, это и вполовину не так просто, как ты полагаешь, заметил Ричард Куин.
Завтра утром я иду на стрижку, сказала Корделия. И тебя запишу.
Почему мы не подумали об этом раньше? удивилась Мэри.
Ты и лужайка, сказала я, о вас позаботятся профессионалы, и вы обе станете красивы.
Нет, в отличие от лужаек, мамы не обновляются, возразила она.
Ничего, другие мамы верят, что обновляются, когда ходят в парикмахерскую, и ты тоже сможешь, если постараешься, сказал Ричард. Кроме того, ты само совершенство.
Понс де Леон, придворный парикмахер, произнесла мама. О, как сладко пахнут эти лакфиоли, какой чудесный аромат, какой тяжелый и в то же время свежий
Какая жалость, что гиацинты не взошли, произнесла я, их аромат еще гуще.
Чего об этом рассуждать! Ясно же, что мы неправильно их посадили, сказала Корделия. Но и сейчас она говорила без горечи, а просто не могла избавиться от привычки обесценивать все, что мы делаем. Ее голова была запрокинута, и она улыбалась солнечному свету. Песок. Я где-то читала, что всегда нужно насыпать под луковицы песок.
Продавец в питомнике ничего не говорил про песок, возразила Мэри, но без особого запала. Сегодня нам не хотелось ссориться.
Покупка была такой мелкой, что он не потрудился нам рассказать, заметила Корделия, но с ее лица не сходила улыбка.
Я знаю, почему тюльпаны взошли, а гиацинты нет, произнес Ричард Куин. Гиацинты посадили мы, а тюльпаны Розамунда.
Конечно! воскликнули мы. Так оно и есть.
Нет-нет, заикаясь, проговорила Розамунда. Наверняка дело не в этом. Сажать луковицы очень просто. Надо только зарыть их в землю и они взойдут.
Ничто не бывает так просто, сказала мама. Ах этот аромат, этот аромат, он расходится волнами.
Тут, помню, мое счастье стало экстатическим; и я снова почувствовала досаду, что жить нельзя так же медленно, как играть музыку. Между тем происходило нечто почти неуловимое, сотканное из слабых улыбок и полутонов нежности. Женщина позднего среднего возраста, четыре юные девушки и школьник любовались двумя обыкновенными видами цветов и не столько разговаривали, сколько обменивались ласковыми словами, подобно детям, передающим по кругу коробку с шоколадными конфетами. Я не могла взять в толк, почему у меня в ушах звенит кровь и я чувствую, что именно в таких вещах заключается дух музыки. Но момент прошел, прежде чем я смогла объяснить себе его важность, потому что кто-то окликнул нас со стороны дома, и мы раздраженно обернулись, злясь, что наш замкнутый круг разорван.
Но это оказался мистер Морпурго, а ему мы, разумеется, всегда радовались. Он был старым другом папы, всегда заботился о нем и даже после того, как отец повел себя с ним так странно, что им стало невозможно видеться, назначил его редактором местной лавгроувской газеты. Мы ни разу не видели мистера Морпурго, пока папа не ушел, но с тех пор он часто навещал маму и очень помог ей привести в порядок дела; бедное детство развило в нас умение разбираться в людях, и мы были благодарны ему за деликатность, с которой он давал понять, что добр к нам не из жалости, а потому, что мы ему нравимся, особенно мама. Мистер Морпурго пересек лужайку с нерешительностью, которую мы привыкли от него ожидать. Сначала он послал нам издали лучезарную улыбку, затем его лицо помрачнело, а походка стала шаткой, как будто он едва превозмогал себя, чтобы явить свое тело людям, которых находила привлекательными его душа. Он и впрямь был на редкость некрасив. Его скорбное лицо было землистым, огромные черные глаза слишком свободно вращались в голубоватых белках, а мешки под глазами свисали на щеки, которые, в свою очередь, свисали на свисающие подбородки; и под красивой опрятной одеждой его маленькое тело обмякло, словно завязанный в узел зонтик со сломанными спицами. Впрочем, мы уже не считали его наружность отклонением от нормы, а воспринимали ее как признак того, что он принадлежал к более кроткому и чувствительному виду, чем обычное человечество: он был не мистером Морпурго, а морпурго, как мог бы быть лосем или муравьедом, и это всех устраивало.
Как замечательно, что вы вернулись! воскликнула мама. Ваш секретарь напугал нас, написав, что ему неизвестно, как долго вы задержитесь на континенте. Когда он взял ее ладонь, она посмотрела на него с тревогой: мистер Морпурго и вправду выглядел еще более желтым и унылым, чем обычно. Но какой у вас больной вид! Я знаю, в чем дело. Вы ездили в края, где всё готовят на растительном масле!
Где всё готовят на растительном масле? повторил он и на минуту впал в благоговейное молчание. Как странно, что вы об этом догадались! Да, там и впрямь готовят на растительном масле. Это было суровое побережье, населенное строптивым народом. Даже будь у них все сливочное масло на свете да вдобавок весь смалец, они и тогда послали бы за растительным маслом и, если бы то доставили свежим, хранили бы его, пока оно не прогоркнет, только для того, чтобы из их омерзительных кухонь в их омерзительные проулки валил надлежащий омерзительный чад. Но я несправедлив. Эти простые люди не желали мне зла. Виновато дело, которое меня к ним привело. Оно вселило в мою душу ужас перед этим местом, признался наш гость, жалобно глядя на маму. Но по крайней мере оно завершилось быстрее, чем я ожидал, и сейчас с ним покончено. Так что мы о нем забудем. Нет никакого толку в том, чтобы о нем не забывать, брюзгливо сказал он себе. Вот я и решил отвлечься и привезти семейству Обри цветов, но обнаружил, что они смотрят на собственные цветы, более красивые, чем любые из тех, которые я мог бы вам привезти.