А Витька приходил ко мне в больницу каждый день, видимо для того, чтобы увидеть меня, и через меня повлиять на мою мать и опять получить койкоместо в её квартире. Но, мало того, что здесь и так было все недоступно, меня ещё и ответственно охранял мой врач, тридцатилетний красавчик Сергей Иванович. Так как при поступлении я рассказала ему историю всей моей жизни, он решил за три, четыре недели вытащить меня из того говна, в которое я себя опустила.
А делал он это, как психиатр, с помощью таблеток. Я, конечно, не ходила полностью загашенная, но чувствительность у меня была пониженной. Я до сих пор не знаю, что это были за таблетки, но они сделали ровным мир вокруг меня. Я медленно реагировала на то, что вокруг происходит, зато я думала, постоянно думала, мысленный процесс шёл хорошо, я именно здесь задумалась о том, в какое говно я превратила свою жизнь.
Мама ко мне приходила пару раз в неделю, рассказывала, как идут дела с квартирой, как себя чувствует Ира в доме малютки, чем занимается Оля, как Витька добивается её благосклонности, встречает её каждый день с работы, но в итоге срывается, скандалит, и не имея силы бороться с моей мамой уходит. Живёт он у Центрального рынка в подвале, у каких-то бичей, в чем, естественно обвиняет нас с мамой. Но в принципе мы всю его жизнь виноваты в том, что он ничего не делает.
Денег на детей он, конечно, не даёт, мотивируя это тем, что официально он им не отец. Ну так мы никогда и не рассчитывали на его деньги. Тем более он периодически уходит в запой, такие проблемы на трезвую голову он пережить не может. А кроме новостей мама, конечно осторожно интересуется, как я собираюсь жить дальше, ей тоже хочется, чтобы я воспряла ото сна, и стала прежней Галей. А я в тот момент вообще не осознавала кто я.
А ещё в больницу пускают Николая Михайловича, и они с моим лечащим врачом, обсуждают историю моей болезни, диагнозы, которые мне могут помочь, а потом призывают меня, и врач рассказывает мне, как я должна себя вести и что делать, ничего особенного, они просто предлагают быть опустошенным сосудом и не проявлять интереса к жизни. Я, конечно соответствую, это не трудно. Но мне очень удивительно, что совершенно посторонний человек, врач-психиатр согласился участвовать в нашей афере, и помогает мне от всей души.
Так идёт моё психиатрическое заключение, картинка жизни становится другой, из черно белой медленно превращается в цветную. Ко мне пробился Витька, и я, заторможенная, с полной уверенностью сказала ему, что жить я с ним больше не буду. Конечно, я бы не решилась на это, если бы рядом не стоял Сергей Иванович, но не важно. Я увидела Витькино искаженное лицо, и мне очень полегчало. И не важно, что я только подумала и сказала, и неизвестно претворю ли я это в жизнь. Здесь я верила в то, что после выписки я буду другой, а соответственно изменится и моя жизнь. А если бы не верила, жизнь бы потеряла смысл.
Это была цивильная психбольница, но все равно, это была психбольница. Если бы вы нечаянно попали сюда с улицы, вы бы ни за что не догадались, что это за заведение, потому что ничего здесь не говорило о том, что за гости здесь живут. Это можно было назвать санаторием, если бы не палаты, вмещающие в себя 9-10 кроватей. Все остальное было для того, чтобы человек расслабился и доверился врачам. Никто из нас не идентифицировал себя с психбольными. Хотя, если признаться честно, мы были именно такими.
Большие балконы с креслами, обеденный зал, огромный холл. Никто никому ни с кем не запрещал общаться. И те, кто хотел, вечером собирались у телевизора, играли на балконе в настольные игры, и даже устраивали танцы, фантастика! Здесь была приличная библиотека, в которой кроме книг были научно-популярные журналы и литературные издания. Пока я приходила в себя после происшедшего, я читала.
В палате тоже было очень комфортно, нас тут было десять человек, все с пограничным состоянием психики. Но это были какие-то внутренние переживания, и человек мечтал, чтобы его избавили от этих переживаний. Потому что у некоторых эти переживания просто превратились в навязчивую идею. Мне запомнились немногие, видимо те, с которыми больше всего общалась. Да ещё и потому, что их истории зацепили меня.
Напротив меня лежала Марина, девочка лет двадцати трех. Так получилось, что у неё случилась любовь с негром, светлая и романтическая, в отличие от его цвета кожи. Длилось это счастье ни много, ни мало, два года, а потом негр уехал, насовсем. И Марина поняла, что жизнь закончилась, и провалилась в пучину депрессии. Два раза она пыталась от безысходности свести счёты с жизнью, а потом пришла в эту клинику. Лежит здесь второй раз, чувствует, что безнадёга отпускает, скоро выпишут.
Полина Ивановна, ей, наверное, тогда было столько лет сколько мне сейчас, и кровать её стояла у противоположной стены. Она была поджарой, загорелой, резкой, я ей любовалась. Она была бабушкой внучки, которая в год и два месяца умерла от воспаления лёгких, ну не могла она принять эту смерть, никак не хотела отпускать свою маленькую внучку. Иногда вечерами, она рассказывала, как завидует своей дочери, которая снова родила и почти перестала горевать по умершей дочери. А я просто слушала, я не знала, как правильно поступать в таких случаях.
Я просто смотрела вокруг, а иногда сравнивала свою ситуацию и чужие. И если некоторые мои соседи могли рассказать о своем горе, я еще совсем не была готова распахнуть свою душу для посторонних. Я смотрела, слушала, читала и думала. Думала в основном о себе, потому что совершенно не понимала, как дальше жить и что делать. Если бы на мои мозги не действовали лекарства, сложно бы мне пришлось. А во временном тумане было вполне терпимо.
Третья женщина, которая лежала рядом, не помню её имени, помню, что она была из Усть-Илимска, сказала, что тоже её жизнь поломали. Поехали на Братске море, взяла с собой сына и соседского мальчишку, четырнадцать лет. Три дня купались, загорали, все было хорошо. А перед отъездом решили понырять с берега. Что-то соседский мальчишка не подрассчитал и стукнулся головой о дно, последствия-смерть. Она умерла вместе с ним, на том берегу.
Её никто не обвинял, ни родители погибшего мальчика, ни правоохранительные органы. Она сама не могла себе простить, что недоглядела, разрешила, отвлеклась, она целыми днями сидела на кровати и гоняла в голове эту ситуацию. Сидела, сцепив руки в замок и раскачиваясь на кровати. Она была самой тяжёлой из нас. Мы боялись к ней подойти, хотя она не была не злой, не агрессивной. И на нас реагировала вполне адекватно.
Четвёртая была самой весёлой, звали её Лариса, ей было 35 лет. Была она невысокого роста, пухленькая, с шикарными золотыми кудрями. В больницу её привезли с работы с приступом белой горячки, а работала она шеф поваром в ресторане ЦЕНТРАЛЬНЫЙ. Дней за пять её откачали, а теперь пытались реабилитировать и избавить от зависимости. А Лариска не сопротивлялась, надо, значит надо. Режим не нарушала, от лекарств не отказывалась и была душой любой компании.
Она умела радоваться жизни, если она была в палате, то смеялись все, а если её в палате не было, значит она сидела на коленях у какого-нибудь весёлого мужчины, и в окружении мужчин, она и здесь жила на полную катушку, и не теряла времени даром. Я тогда не понимала, что Лариска просто ждет освобождения и встречи с любимым напитком. А раз уж она оказалась здесь, надо соответствовать.
И последняя, самая интересная, тогда, для меня. Это была очень ухоженная мадам. Было ей всего 28, года на три старше меня. Она каждые полгода приходила сюда на профилактику к неврологу. Когда она мне об этом рассказывала, у меня мозг взрывался! Зачем, зачем тратить на это время? Мне, забитой Витькой, заботится о себе было невдомек, и я с интересом рассматривала советские массажёры для лица, уходовую косметику, витамины.