Кэтрин улыбнулась такой фразе, выражающей все, что она, пожалуй, и сама попыталась бы сказать.
Тогда мы действительно понимаем друг друга. Мы друзья. И Бог вам с Нэнси в помощь.
Для меня это настоящий прорыв, мисс Лоример. И раз уж мы затронули эту тему, то, если если вы не возражаете, думаю, мне лучше так к этому и относиться.
Вы можете относиться к этому как считаете нужным. Если при этом не будете винить меня за то, что я такой дракон.
Ну, если вы дракон, протянул он, то тогда самый милый из всех на свете.
Они оба рассмеялись, и напряжение, которое незаметно росло в течение этих последних нескольких минут, внезапно ослабло. Последовало молчание. Мэдден, словно почувствовав, что на трудную тему сказано предостаточно, больше не делал никаких попыток продолжить ее. Вместо этого он оглядел старое помещение, где на потемневших от времени стенах висело множество реликвий прошлого.
Я всегда хотел побывать здесь, заметил он. Полагаю, для вас это звучит очень банально и по-американски. Но это правда. Мне будет приятно вспоминать о обеде в «Чеширском сыре».
Еда хорошая, согласилась она.
Он улыбнулся:
О, знаете, дело не в этом, мисс Лоример, извините, я хотел сказать Кэтрин. Конечно, этот пирог восхитителен, но я думаю о Сэмюэле Джонсоне, Босуэлле и Голдсмите[8]. Как они приходили сюда, разговаривали, писали и пили эль под этими старыми стропилами. И к тому же тут ничего не изменилось. Официанты все еще бегают в фартуках и орут в раздаточное окно, как будто только что прибыл дилижанс с пассажирами. О, возможно, для вас все это выглядит довольно допотопным, но я люблю всякую старину, и, думаю, мне ее всегда будет не хватать.
Кэтрин передалось его состояние.
В Лондоне есть на что посмотреть, если вам интересно, сказала она.
Он кивнул и взял сельдерей из старинного стеклянного блюда, стоявшего на клетчатой скатерти.
Да, я знаю. Я был почти все время с Нэнси и не имел возможности оглядеться вокруг. Вряд ли она будет бродить по музеям. Он снова улыбнулся, затем стал серьезным. Но я рассчитываю сегодня что-то увидеть. Здесь в городе много интересных мест, если только я не заблужусь.
Он был настолько искренен в своих намерениях, что Кэтрин расчувствовалась. Она подумала, что, кроме нее, он, вероятно, не знает в Лондоне ни души, и тут же представила себе, как он спрашивает дорогу у полицейских и довольно растерянно блуждает в сумерках возле судебных иннов[9]. Поддавшись порыву, она воскликнула:
А что, если вы позволите мне показать вам окрестности? Я знаю их не хуже других.
Его лицо необычайно просветлело.
О, это было бы прекрасно, если вам это не в тягость. Но у вас слишком много дел.
Думаю, что смогу выкроить время. Ее губы сами собой сложились в улыбку. Это не настолько в тягость, как вам представляется.
Было половина третьего, когда они вышли на Флит-стрит и, оставив позади собор Святого Павла, купол которого горделиво возносился в небо, направились к Стрэнд. Кэтрин уже много лет не была в этой части города, и, как и предполагала, отвечая Мэддену, прогулка по этим тротуарам, знавшим торопливые шаги ее юности, вызвала у нее необычайный трепет. Когда они проходили мимо Королевского суда, она узнала знакомые места церковь Сент-Клемент-Дейнс, свою станцию метро, чайную, куда она заглядывала на обед обычно булочка с сосиской и какао, и перед ней тут же с ностальгической волной, от которой защемило сердце, всплыла вся панорама тех первых дней. Как мало несмотря на прогресс и пробки из запыхавшихся автомобилей, которые теперь запрудили улицы, как мало все это изменилось!
Избегая общепринятых туристских маршрутов, она показала Мэддену окрестности судебных иннов, сторожку, которую строил Бен Джонсон[10], часовню, где до сих пор каждую ночь звонит колокол, объявляющий комендантский час. Затем они прошли через церковь Сент-Мэри-ле-Стрэнд, в которую юная Кэтрин часто забредала в обеденный перерыв. Мэдден, по его словам, влюбился в эту церковь. Но Кэтрин не стала там задерживаться. Ее мысли и шаги, казалось, невольно устремились вглубь Холборна, и далее, чувствуя легкое стеснение в груди, она направилась во дворик Степл-Инн. На мгновение они окунулись в суматоху грохочущей улицы, а затем оказались в тихой заводи, за освященным веками фасадом, где на вязе над ними мирно чирикали воробьи. Лишь они и несколько голубей, которые что-то лениво поклевывали между булыжниками, нарушали тишину, показавшуюся без гула машин абсолютной.
Это чудесно, медленно произнес Мэдден, когда они сели на скамейку. Самое сердце Лондона. Я где-то читал об этом месте да, о нем говорится в «Эдвине Друде»[11], верно? Тут просто замечательно. И как хорошо здесь мечтать!
И мне так раньше казалось, ответила Кэтрин.
Он пристально посмотрел на нее, пораженный ее странным тоном.
С минуту он молчал, затем, более аккуратно, чем обычно, подбирая слова, сказал:
Я заметил невольно, что все эти места вокруг что-то значат для вас. Нет настроения рассказать?
На самом деле нечего рассказывать. Она заставила себя улыбнуться. Когда мне было семнадцать или восемнадцать, я работала тут неподалеку. Иногда приходила сюда в свободное время и сидела на этой самой скамейке. Видите ли, это просто обычная сентиментальная чепуха. Почему я должна навязывать ее вам?
Потому что я этого хочу, настойчиво сказал он. Мне интересно услышать, как вы начинали. Думаю, я бы понял. Мне самому пришлось несладко, когда я делал первые шаги в карьере.
Она не могла понять причину собственной слабости, свою уступчивость, вызванную каким-то странным воспоминанием об этом месте, и все же она безотчетно принялась воссоздавать как для себя, так и для него сентиментальные образы своей девичьей поры. Небо над ними было тихим, теплым и низким. День выдался на редкость мягким. У их ног, что-то поклевывая, с важным видом расхаживали голуби. Извне доносился приглушенный гул города, похожий на отдаленный шум прибоя.
Поначалу она слегка запиналась, но то, с каким вниманием он ее слушал, казалось, придало ее словам цвет и форму. Она начинала машинисткой в фирме «Твисс и Уордроп». Семья жила довольно скромно, бедность скрывалась под тонким слоем провинциальной обстоятельности, и ее отец, сочетавший в себе качества неудачливого агента по найму жилья и одновременно ярого проповедника, правда без духовного сана, нашел Кэтрин эту работу. Тяжелый, ожесточенный человек с неподвижным хмурым взглядом и ледяной улыбкой, он почти не испытывал к дочери теплых чувств и не надеялся на ее продвижение по службе, какой бы жалкой ни была ее должность. Твисс, конгрегационалист, как и отец Кэтрин, считал, что сделал семье «одолжение».
Возможно, именно это повлияло на Кэтрин в начале ее пути и закалило ее юную чувствительную душу. Она еще им покажет отцу и всем остальным. Так зародилось ее огромное честолюбие. В черных хлопчатобумажных чулках и куцей юбке она мчалась на работу и с работы, полуголодная, но энергичная и бдительная. Огромный пульсирующий Лондон был ее неизменным стимулом. Широко раскрытыми глазами следила она за демонстрацией богатства и роскоши. Поздно возвращаясь из убогого офиса, стояла под дождем у Ковент-Гардена, чтобы увидеть, как подъезжают известные личности. И между тем с головой ушла в машинопись, стенографию, бухгалтерию. Она заслужила похвальные отзывы мистера Твисса и даже взыскательного мистера Уордропа. Ей несколько раз повышали жалованье, пока она не стала зарабатывать невероятную сумму целых два фунта пять шиллингов в неделю. Ее отец воспринял эту новость с презрительным недоверием.