Селле подчеркивает ужасную свирепость борьбы: «Город не был тихим, даже когда затихали бои, к тому же вскоре они начинались снова. Бомбы со свистом сыпались на улицы, грохотали, взрываясь, снаряды, и целые ряды зданий превращались в обломки. Пожары не переставали бушевать, создавая смертельную завесу дыма вокруг обреченного города. На дорогах валялись гигантские металлические балки, вырванные и причудливо согнутые взрывами. Выжить можно было, только находясь в подвалах и бункерах. Там и теснились войска, размещались командные пункты. Когда снаряды рикошетили у входов, посылая ливень осколков и искр, то воздух накалялся и становился удушливым».
Тактические новшества
Василий Чуйков понимал, что только тактическое разнообразие ведения боев позволит удержать Сталинград при широкомасштабном немецком наступлении: «Бой в городе это особый бой. Тут решает вопрос не сила, а умение, сноровка, изворотливость и внезапность. Городские постройки, как волнорезы, разрезали боевые порядки наступающего противника и направляли его силы вдоль улиц. Поэтому мы крепко держались за особо прочные постройки, создавали в них немногочисленные гарнизоны, способные в случае окружения вести круговую оборону. Особо прочные здания помогли нам создать опорные пункты, из которых защитники города косили наступающих фашистов огнем пулеметов и автоматов.
В своих контрударах мы отказались от наступления частями и даже большими подразделениями. К концу сентября [1942 года] во всех полках появилась штурмовая группа малая по численности, сильная ударом, неотразимая в действии и изворотливая, как змея Борьба шла за здания и в зданиях за подвал, за комнату, за каждый изгиб коридора».
Чуйков гордился созданием штурмовых групп новых мобильных боевых формирований для борьбы с немцами на руинах города. На одной из его любимых фотографий периода битвы изображен молодой штурмовик, стоящий на руинах Тракторного завода. Фотография была сделана в начале октября 1942-го. Тактика применения штурмовых групп требовала времени для обширных тренировок, чтобы их деятельность была эффективной. Русским удалось добиться этого всего через несколько месяцев после окружения города немцами.
Более того, с появлением этого нового способа борьбы бойцы Красной Армии почувствовали себя гораздо увереннее. Наконец немцы лишились возможности играть по своим правилам. Анатолий Мережко расширяет сравнение Чуйкова: «Представьте огромную морскую волну. Она ударяет по берегу с огромной силой. Но когда в море есть волнорезы, волны разбиваются. В городе течение армии врага было разбито на маленькие потоки. Дома, особенно каменные дома, стали препятствиями. И чем дальше немцы продвигались в город, тем большее сопротивление они встречали с флангов. Тактика немцев совершенно не изменилась: они использовали в городе те же методы, что и в степи. Но город был совершенно другой боевой ареной, особенно руины. Нам пришлось разбиться на небольшие группы и превратить городские здания в крепости, чтобы разбить их реку на притоки. Нам это удалось».
Но Мережко не стремится объяснить исход битвы исключительно через тактические факторы. Напротив, он отмечает и другое, перекликающееся с частным замечанием Чуйкова, что результаты борьбы «были выше понимания любого из нас»: «Оборона Сталинграда парадокс для военной науки. В ее терминах еще можно истолковать окружение и наше наступление под конец битвы. Но наша оборона необъяснима с точки зрения любой системы рационального анализа. Здесь сплошной парадокс. Наши шансы были крайне ничтожными, к октябрю ноябрю 1942-го у нас практически не осталось сил. У немцев же было головокружительное превосходство: соотношение их сил с нашими было несоизмеримым. Вы вряд ли найдете другой подобный пример в истории».
Говоря о катастрофическом уменьшении численности 62-й армии (к декабрю 1942 года она составляла едва ли шесть тысяч бойцов, меньше, чем состав регулярной дивизии), Мережко отмечает: «Наша линия обороны была сжата до узкой полоски земли между пятистами и ста метрами от Волги, но нам как-то удавалось удерживаться».
Владимир Туров уверенно высказывает схожую точку зрения: «С точки зрения нашего военного понимания то, как мы удержали Сталинград, по-прежнему полнейшая загадка для нас». Михаил Серебряков, офицер разведки русской 57-й армии, который начал сражаться в Сталинграде в январе 1943-го, подчеркивает: «Многие из так называемых исследований были хорошо разработаны, когда битва закончилась. В то время у людей не было особых возможностей, чтобы думать о том, что происходило».
Психологический фактор
Серебряков убежден, что определяющую роль в битве сыграл психологический фактор: «Это была борьба не на жизнь, а на смерть. Обе стороны постоянно учились другу друга. При этом имел место один жизненно важный момент, проявившийся во время изнуряющих ближних боев: в столь экстремальной ситуации люди смогли использовать сокрытые в них невероятные внутренние ресурсы.
Я видел мать, которая приподняла край немецкого грузовика, чтобы освободить своего ребенка, оказавшегося в ловушке, и я видел миниатюрных медсестер, которые тащили к окопам раненых парашютистов, вдвое больших, чем они, по размеру. Подобные вещи кажутся физически невозможными, но что-то происходит с людьми одновременно и в физиологии, и в психологии.
Конечно, некоторые теряли голову от ужаса битвы, но другие находили что-то большее, что помогало им выстоять. Мы руководствовались одним принципом. Его можно выразить так: сначала помоги товарищу, а потом думай о том, как выжить самому. Между нашими солдатами действительно существовали такие отношения».
Многие ветераны согласны с этим. «Мы часто вспоминали слова Суворова [основателя русской профессиональной армии в восемнадцатом веке], говорит Иван Бурлаков, защитник сталинградского завода «Баррикады». Сам погибай, а товарища выручай!»
Чтобы понять все это сегодня, необходимо воссоздать моральный дух защитников Сталинграда. Мережко говорит о нем так: «Среди наших войск царил особый дух, появившийся именно во время битвы. Смелость была ключевым словом для бойцов под командованием Чуйкова. Они гордились быть частью именно этой армии, голос чести заставлял солдат совершать невероятные подвиги. Заставить делать подобное их не смогли бы ни комиссары, ни кто-либо другой».
Мережко выделяет такой характерный момент: «Несмотря на жестокие бои, почти все раненые, доставленные на дальний берег Волги, после медицинского лечения просили вернуть их в Сталинград так быстро, как только возможно, даже при том, что их шансы выжить там были невероятно низки. Это был истинный дух Сталинграда дух единства и товарищества. Очень сложно передать, что представлял собой город. Огонь свирепствовал на протяжении пятидесяти километров вдоль Волги. Везде были языки пламени, дым, постоянный грохот взрывов, бесконечные артиллерийские атаки. Огромные бомбы падали на Мамаев курган. От всего этого охватывал ужас. Нам не верилось, что мы продержимся. Но когда в нашей дивизии, в которой изначально было более семи тысяч солдат, осталось меньше нескольких сотен, мы уже сражались с врагом и за наших мертвых друзей».
Дух бойцов определяла крепчайшая дружба, а не бесконечные панегирики коммунистической системе. Мережко очень живо вспоминает об этом. Он признается: «Мне хочется говорить о том, что я видел, что повлияло на меня, в простых словах, так же, как это было в Сталинграде. Я осознал, что мои личные воспоминания не совпадают с официальной историей».