Прекрати, а то испортишь воду! пронзительно вопит она, у нее голубые глаза и высокий лоб.
Вся эта возня пугает рыб, они суетливо с вытянутыми хвостами и отчаянием в глазах наворачивают круги в фонтане, похожем на котел. Роберта нервничает, сучит ногами, немка хватает меня за руку и тащит ко входу в подъезд, к лестнице, которая ведет к нашей квартире.
Ну, шагай, приказывает раскрасневшаяся соседка, и я взбегаю наверх, перескакивая через ступеньку, иду искать мать.
Я вижу, что один из близнецов висит у нее на шее, а второй стоит босыми ногами на столе и виляет попой, как будто танцует.
Мам, говорю я; от бега по лестнице я вся взмокла, та немка наорала на меня у фонтана, сказала, что я испорчу в нем воду.
Я тебе сто раз объясняла, нельзя играть во дворе, здесь тебе не старый дом: фонтан здесь для красоты, ясно тебе? Не чтобы играть, а чтобы дом был красивый, как девочкам завязывают бантики.
Я стояла молча и смотрела на рыб, да и вообще, зачем этим дуракам красивый дом, в котором ничего нельзя трогать? возражаю я.
А зачем им бусы, оборки, кружева? Нет от них никакого проку, люди просто наряжаются, и все.
Еще несколько дней я прохожу мимо фонтана, глядя на него как на ушедшего возлюбленного, даже рыбки и розы безделушки, ненужные цацки, никому до них нет дела.
Вскоре я замечаю, что Роберта не сидит там, где обычно, хотя дни были солнечные, она больше не спускалась во двор, и мать тоже это замечает, поэтому идет узнать почему.
Выясняется, что и здесь постаралась немка, она сказала консьержке, что ее пускающая слюни дочь не самое приятное зрелище, хватит и «этих», то есть нашего семейства, так никто не захочет купить квартиру в нашем доме, из-за нас жилье теряет в стоимости.
Тогда мать ждет, пока не вернется немка, спускается вниз с близнецами на руках, со мной и Мариано, говорит нам подойти к стене дома и снять футболку, потом сама снимает блузку и в одном лифчике встает к стенке, как приговоренная к расстрелу, а когда соседка с мужем заходят во двор, мать говорит им:
Если вы не разрешите девочке спускаться в сад, мы так и будем тут стоять каждый день, я и дети, без одежды в знак протеста.
Она кричит, и из окон, выходящих во двор, высовываются люди; немка же стоит как вкопанная, как столб, как вешалка, а затем говорит:
Я вызову полицию.
Вызывайте, мы не сдвинемся с места. Как можно запрещать девочке сидеть на солнце? Девочке, которая не может ходить. Так я и скажу карабинерам, а если нас прогонят, мы все равно вернемся, вы не представляете, какой я могу быть упрямой, если захочу, даже не представляете.
Вмешивается муж немки; они все орут друг на друга, а мы так и стоим, прислонившись к стене, полуголые Мариано разделся до трусов, а у меня задрана юбка.
Мы готовы устроить революцию.
Видите эти ворота? спрашивает муж немки, который явно старше ее лет на десять. Мы установили их после войны, потому что старые украли фашисты. У этого дома есть история, замечает он сдержанно, с плохо скрываемым раздражением. Возможно, именно этот его спокойный, но в то же время язвительный тон еще сильнее задевает мою мать.
А кто теперь фашисты? Вам есть дело до ворот, а до детей нет, вы не разрешаете им играть, не поздороваетесь, не улыбнетесь, не даете им даже посидеть в уголке, что вы за люди? Я чуть не подхватила ВИЧ, чтобы моим детям было где поиграть.
Рыжеволосая женщина бьет себя в грудь, притворяется, как будто колет себя в плечо шприцем.
Они не знают, что сказать, и молчат.
Мы по условленному знаку одеваемся и гуськом шагаем за матерью, она предупреждает, что мы еще вернемся.
И мы правда возвращаемся, каждый день после школы идем закатывать сцену во дворе, пока Роберта не возвращается на свое место в солнечном уголке сада.
Нужно стоять на своем, пока не добьешься желаемого, и если продолжаешь настаивать, тебя ничто не остановит, говорит мать, обращаясь к Мариано, когда видит, как счастливая с виду Роберта в своем махровом слюнявчике размахивает и вращает руками в воздухе.
Наша мать как героиня комикса, как Анна Маньяни в кино, это она бушует, она не сдается, она ставит их всех на место.
Мы с Мариано, в коротких штанишках, с напряженными икрами, стоим в коридоре, из которого двери ведут в комнаты, стоим и смотрим в глаза нашему страху: никогда не стать такими, как Антония, не сделать достаточно, не выиграть ни одной битвы.
Затонувший вертеп
Однажды утром, когда я захожу на кухню, Антония вручает мне кепку травяного цвета с косым козырьком и говорит:
Сегодня я тебя кое-куда отведу.
А где Мариано? спрашиваю я, потому что его плошки с завтраком нет на столе.
На улице. Он с нами не пойдет, холодно отвечает мать. Одевайся, а то опоздаем.
А близнецы и папа? допытываюсь я.
Консьержка за ними приглядит, резко замечает она. У тебя веснушки на носу, добавляет она, рассматривая меня так, словно видит впервые.
Я маленькая она, а она взрослая я: те же вьющиеся рыжие волосы, те же болотно-зеленые глаза, то же неумение сочетать цвета, пить из узких высоких бокалов, те же веснушки на носу.
Для меня все, в чем мы похожи, невыносимое уродство. Веснушки хуже прыщей, глаза и не зеленые, и не карие, слишком бледная кожа выглядит болезненно, а хуже всего волосы, они притягивают неприятности.
Мы с матерью едем на автобусе, потом на метро с двумя пересадками до виллы Аурелия, оттуда на электричке по недавно отремонтированной ветке. Мне кажется, будто я пересекаю галактику, мои махровые розовые шорты как скафандр, кособокая кепка шлем, через стекло которого я смотрю на звезды.
Сиденья обиты тканью в мелкий ромбик, подголовники ярко-синие, с одной стороны у них специальное уплотнение, выступ, на который можно опереться головой и вздремнуть.
Мусор и бумажки выкидывают в металлический контейнер, он издает скрип, когда закрываешь крышку, поэтому напоминает мне пасть механической акулы как из фильма «Челюсти». Я забавляюсь с крышкой, поднимая и опуская ее со щелкающим звуком, пока женщина рядом с нами не начинает фыркать, тогда мать грозится, что отберет у меня кепку и мне напечет голову.
Из-под сиденья дует холодный воздух из кондиционера, и наши ноги в парусиновых туфлях мерзнут. Козырьки и заборы на станциях сделаны из железа и зеленого оргстекла, а когда я спрашиваю, где мы сейчас, пытаясь понять, как далеко мы уехали, Антония отвечает:
В поезде. И на этом разговор окончен.
Она захватила с собой кроссворд и теперь решает его, со мной не советуется; я подглядываю тайком и вижу, что она только что написала по вертикали слово «Созвездие».
Какое?
Что «какое»?
Какое созвездие?
Я в них не разбираюсь.
Может, Большая Медведица?
Она не отвечает и уже перешла к следующему слову, номер двадцать семь по горизонтали.
Я не помню, чтобы мы хоть раз так долго куда-то ехали, разве что когда ездили на море в Остию, к бабушке, но там мы бываем редко и недолго, потому что отец остается один, бабушка терпеть не может близнецов, а мать переживает, что Мариано напорется на шприц, если так и будет бегать по пляжу босиком в темноте.
Куда мы едем? спрашиваю я, елозя на жестком набивном сиденье.
Смотреть дом, отвечает Антония, как будто речь о стуле или о пляжном зонтике, о чем-то обыденном.
Чей дом? спрашиваю я.
Наш дом, говорит мать, и мне кажется, что она надо мной издевается, в рыжих волосах прячется ложь, а поезд везет нас в пустыню.
У нас нет дома, только место, куда нас пускают пожить по доброте душевной. Я говорю «по доброте», потому что не хочу признавать, что это происходит из жалости возможно, это самое подходящее слово, или нет может, лучше подойдет «поддержка», или «помощь», или «нужда», или «обман».
Распахнув глаза, я читаю вслух названия остановок, и Антония сообщает, что мы в северной части Рима, это виа Кассия, вот станция «Чезано», здесь находятся казармы, а мне кажется, что мы пересекаем целый континент и скоро встретимся с разными народами, вторгнемся на вражеские земли.