«Да-а-а! пусть, пусть Варвара Петровна Инку пасет! А то, скоро в квартире совсем нечего выпить будет. А мне без горючего никак нельзя, у меня работа тяжелая», думал Виталий Александрович. Он и сам не заметил, как пиво плавно перетекло из бутылки прямо в желудок. Все два литра.
Ежиков думал о том, что сегодня вечером он все же улетит в Сочи и там оторвется, а если получится, то и вовсе будет жить один, ну то есть абсолютно один, целых полгода. Он чувствовал свою ответственность и значимость перед страной, перед народом и президентом. Еще бы: строить предстояло Олимпийский объект.
Он улетел бы три дня назад, но, кассирша сволочь, не объяснила, что лететь предстоит из Шереметьево, и отправила Виталия Александровича в Домодедово. Пока Ежиков сообразил, что к чему, куда ехать, самолет уже улетел в город у моря. Билет был сдан, куплен новый, но пришлось еще целых три дня терпеть эту адову семейку.
Виталий, ты что не спишь? заспанная теща в халате, крадучись, вошла на кухню. Было три часа ночи.
Попить вышел, буркнул Ежиков, а Вы, что не спите? Плохо себя чувствуете?
Теща не ответила, только поджала губы. У Варвары Петровны, как и у Инны, постоянно что-то болело: то нога, то рука, то сердце. Особенно сильно болело, когда, по мнению тещи, ей уделяли недостаточно внимания. Сейчас внимания явно не хватало.
Ежиков отвернулся к окну, демонстративно налил воды прямо из-под крана и стал ее мрачно пить, сначала один стакан, потом второй. Вода не лезла, но Виталий Александрович упрямо пил, кашлял, крякал, и продолжал пить. Он ждал, когда теща уйдет в свою комнату.
Варвара Петровна не уходила, она тоже тихонько подкашливала и вздыхала, давая о себе знать. Постояв так минут пять, теща поняла, что «этому дураку» все равно на нее наплевать, развернулась на сто восемьдесят градусов, и молча, грустно, подволакивая сразу обе ноги, поплелась к себе.
Ежиков шумно выдохнул. Он постоял еще пару минут у окна и вернулся в комнату. Пиво подействовало как нельзя лучше, Виталий Александрович юркнул под одеяло и положил руку жене на грудь. Инка яростно пнула мужа пониже пояса.
Как всегда у тебя одни пошлости на уме! Лучше б слова какие нежные сказал, пробормотала она сквозь сон.
Ежиков охнул и согнулся, однако, сквозь нахлынувшие слезы прошипел на автомате:
Инночка, солнышко! это была его любимая фраза. Ежиков задумался и добавил, все хорошо, перевернулся и заснул мертвецким сном.
Пробуждение было тяжелым. Ежикова мяли, били, кидали в него какими-то непонятными предметами.
«Меня пытают!» было его первой мыслью, «Это за брюликами пришли. Черт, а я и не спрятал их. Так и валяются в тряпке на балконе».
Виталий Александрович медленно и с ужасом приоткрыл левый глаз. Очень хотелось открыть и правый, но он не открывался.
«Уже покалечили», мрачно констатировал Ежиков, пытаясь разглядеть обидчиков, но увидел лишь Леночку.
Папка проснулся! Ура! Ты, пап, спишь долго, уже семь часов, вставай, давай! дочка обкладывала отца игрушками, подушками и кукольной посудой. На груди у Ежикова стояла сковородка Леночка жарила яичницу для кукол.
Лена, что со мной? Где мама? Виталий Александрович попытался встать, но не смог. Глаз тоже не открывался.
Ты, папуль, упал, ударился, я тебе глазик полечила, заклеила его пластырем, ноги забинтовала. Полежи, отдохни, хитро улыбнувшись, доложила дочка, а мама в моей комнате спит, а бабушка, Лена сделала большие глаза, сказала дедушке утром, что ты пьяница.
Сама она! взревел Ежиков, странно дернулся и сел в кровати, сорвал пластырь с глаза вместе с бровью и увидел, что ноги его связаны тремя шарфами.
Он дрыгал ногами, пока шарфы не развязались. Виталий Александрович вскочил, больно ударился мизинцем ноги о ножку кровати и завертелся, как «волчок». Минут через пять, Ежиков перестал крутиться, огляделся в поисках штанов, взгляд его остановился на кресле. Там
Виталий Александрович даже зажмурился от ужаса Там лежала выпавшая из кармана тряпка с кладом. Глаза Ежикова забегали, мысли его замерли, как бы, выжидая, и тоже помчались вскачь.
«Надо это срочно прятать, я улетаю на неделю. Теща вездесущая, найдет клад, шуму будет! Но куда?» тело Виталия Александровича совершило полный оборот вокруг своей оси, и взгляд его остановился на стоящей под креслом его любимой баночке, куда было так приятно сплевывать накопившиеся за ночь сопли.
«О! Точно! Сюда никто заглядывать не будет! Надо только, чтобы банку не выкинули. Ничего, я ее изолентой замотаю и напишу, что это это» Ежиков мучительно задумался, «Что это очень ядовитый химический реактив, нужный мне в работе», лицо Виталия Александрович осветилось широкой улыбкой от осознания своего недюжинного ума.
«Да, не каждый сможет такое придумать. Я гений», без ложной скромности подумал Ежиков.
Он прислушался. На кухне теща с тестем ругались. Они ругались ежедневно и ежечасно, это стало у них доброй привычкой. Видно было, как супруги сильно любят друг друга.
Дура! орал тесть, какого ты выкинула на помойку газеты за 1972 год? Они мне очень нужны, там важная информация.
Они лежали и пылились, ты годами их не просматривал, теща с утра уже успела выбросить не только газеты, но еще и пару завядших кактусов и старую дверь, принесенную как-то Ежиковым с очередной стройки.
Годами не просматривал, потому что ждал сегодняшнего дня, сегодня тесть задумался, что же именно произошло, как вдруг неожиданно сказал, сегодня тридцать пять лет со дня написания статьи в этой газете, или сорок, я не помню, а ты!!! он опять заорал, как разъяренный бизон.
Тесть был человеком южных кровей, грузин, по фамилии Мышидзе. Весь его темперамент, впрочем, проявлялся только дома. Он кричал и ругался с женой и дочерью. Зятя уважал, хотя и не одобрял во многом, но считал, что на мужика орать нельзя.
Григорий Константинович уважал не только зятя, но более всего родного сына. У Инки имелся брат, Арсений, которого Ежиковы недолюбливали, поскольку, тот жил одной мечтой оттяпать часть их квартиры. Хотя, имел свою.
У Сени была семья жена, привезенная им откуда то из Забайкальских степей тихая, но хитрая татарочка Валя и две дочки Ляля и Маня. Внучек тесть обожал, он обожал бы их больше всего на свете, если бы не его одна, единственная любовь на всю жизнь товарищ Сталин, портреты которого были развешаны по всей квартире, а также на даче.
Маленькие фотографии любимого лежали у Григория Константиновича в кармашке портмоне, чтобы можно было в любое время и в любом месте, достав кошелек, полюбоваться на великого вождя. С товарищем Сталиным тесть разговаривал, приняв грамм сто почти неразбавленного спирта, советовался, как поступить, и сетовал на нынешнюю жизнь.
Иосиф Виссарионович относился к этому с пониманием выслушивал, кивал головой, соглашаясь, и даже подмигивал, когда Мышидзе выдавал особо интересные идеи. А в особых случаях даже говорил: «Правильной дорогой идете, товарищ!» Одобрение Сталина придавало Григорию Константиновичу уверенность в завтрашнем дне.
Ежиков схватил тряпку, баночку и вышел на балкон. Там он быстрым и уверенным движением высыпал камни в баночку. Сопли забулькали и запузырились.
«Ну вот, ничего не заметно, совсем ничего», с удовлетворением констатировал Виталий Александрович.
Он закрыл банку, крепко замотал изоляцией и прилепил надпись: «Кислота! Не трогать! Не вскрывать!» Банку Ежиков спрятал на балконе, в шкафу с инструментами. Туда никто не сунется, это уж точно.
Виталий Александрович прислушался: тесть с тещей прекратили кричать и стали собираться на дачу, копать огород. Когда дверь за ними, наконец, закрылась, Ежиков решил подремать немного в их комнате, уж очень он не выспался.