Новый человек в России, новая культура памяти, оторванная от старой традиции, новая книга Все это выросло из читателя.
Книга родила книгу. Остранение от привычного ритма жизни в университетском городе Кенигсберге много тому способствовало. Кстати, из 29 рукописных томиков его «Записок» (по 400 страниц каждый «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков») опубликована по сей день лишь меньшая часть. И то благодаря редактору журнала «Русская старина» М. И. Семевскому, издавшему в 18711873 годах четыре объемистых тома в виде приложения к своему журналу.
А в XX веке эти тексты публиковались лишь частично по изданию Семевского. Полное издание, увы, никого не интересует. А между тем неутомимый читатель Андрей Болотов дал в них настоящую энциклопедию русской жизни и быта второй половины XVIII века. Ничего интереснее я в жизни не читал! Недаром в 1970‐е годы маленький трехтомничек Болотова изд-ва «Академия» начала 1930‐х годов стоил на «черном рынке» 100 рублей. Большие тогда деньги! В деньгах отражался настоящий «гамбургский счет» общественного интереса к конкретной книге.
Так что в истории с Болотовым книга родила книгу. Чтобы стать писателем, надо вначале стать настоящим читателем. Чтение книг в детстве, юности, молодости форматирует мозги человека, и он действует по усвоенной кальке, переводя бумагу. При этом записки для себя и своих близких, а также потомков не воспринимались как литература. Это было вхождение и глубокое погружение в книгу своей жизни как они ее видели.
Болотов пишет книгу своей жизни с таким обилием мелочей жизни, деталей, меняющихся впечатлений (сейчас вдвойне-втройне драгоценных), что пространство книги становится безразмерным. Это весь мир, остраненный автором. Не дневники, но эпопея всей жизни предтеча «Войны и мира» Льва Толстого. Только Болотов писал свои «Приключения», используя дневник своей жизни как первичный материал для обработки. И получилась история, литература, наука, что, впрочем, до сих пор никто не признает.
«Болотов не историк», сказал мне мой наставник в науке А. А. Формозов, прочтя книгу «Ремесло историка в России», где был очерк про Болотова. А с моей точки зрения один из лучших в стране XVIII века. История русской повседневной жизни и быта без него немыслима. И все эти мельчайшие детали жизни у него органично вписаны в историю, переварены автором внутри себя своего ума, таланта, кругозора, самостояния в жизни. Все это оригинально и никоим образом не напоминает графоманские потуги бытописателей позднейших эпох.
Автор ушел от всех возможных образцов и создал свой самостоятельный жанр. Во введении он подчеркивает: «При описании сам старался я не пропустить ни единого происшествия, до которого достигала только моя память, и не смотря, хотя бы иные были из них и самые маловажные А как писал я сие не в том намерении, чтоб издать в свет посредством печати, а единственно для удовольствования любопытства моих детей и будущих потомков, то и не заботился я о том, что сочинение сие будет несколько пространно и велико, а старался только, чтоб чего не было пропущено»
Великая задача и великое исполнение. Из сего как из яйца и вылупилась затем великая русская литература XIX века, породившая затем нашу литературу века XX.
Пишут тогда записки о своей жизни многие люди XVIII века. Писали их (с разными целями, но вовсе не альтруистично) неутомимый трудолюбец Екатерина II и подруга ее молодости Екатерина Дашкова, строптивый поэт Гавриил Державин и мистик князь Гагарин, превеликое множество грамотных персон разных чинов и званий. Но всем им до Андрея Тимофеевича Болотова как до Луны. Это непреходящий маяк своего поколения! Настоящий читатель, отрывший в своей душе, благодаря книгам, клад.
Как же он читал книги? Подпоручик Андрей Болотов в Кенигсберге 1758 года начал посвящать все свое свободное время, не занятое службой, чтению немецких романов. До этого он читал книги, по его словам, только «ущипками и урывками». А тут стал запойным читателем: «Ум мой преисполнился множеством новых и таких знаний, каких он до того не имел, а сердце нежными и благородными чувствованиями, способными не преклонять, а отвращать меня от пороков и худых дел, которым я только бы мог сделаться подверженным ()
Второю и не менее важною пользою, полученною мною от того чтения, можно почесть ту, что я, читая описываемые происшествия во всех государствах и во всех краях света, нечувствительно спознакомился гораздо ближе со всеми оными, а особливо с знатнейшими в свете городами. Я узнал и получил довольное понятие о разных нравах и обыкновениях народов и обо всем том, что во всех государствах есть хорошего и худого, и как люди в том и другом государстве живут, и что у них там водится. () Что касается до моего сердца, то от многого чтения преисполнилось оно столь нежными и особыми чувствованиями, что я приметно ощущал в себе великую перемену и совсем себя власно как переродившимся». В той или иной мере это справедливо для любого читателя любой эпохи. А в ту эпоху русский читатель открывал для себя мир за пределами страны и европейскую культуру.
Свет фантазий, мыслей, невероятных сюжетов пленил и захватил молодого русского офицера. В общем-то, для детей чтение и сейчас дает такой эффект. «Мне и поныне еще памятно, как увеселялся я не только во время чтения, посиживая без всякой скуки длинные вечера, но голова моя так наполнена была читанными повестями и приключениями, что во время самого скучного хождения по ночам из канцелярии на квартиру они не выходили у меня из памяти, и я ими и в сии скучные путешествия не менее занимался мыслями и веселился, как во время чтения, и чрез то не чувствовал трудов и досад, с шествием по грязной и скользкой мостовой сопряженной».
Здесь у Болотова речь идет не о хорошем послевкусии после интересного чтения. Здесь он говорит о полном погружении себя (с головой) в мир книги и при этом закрывшим дверь изнутри этого сияющего и переливающегося всеми цветами радуги фантазийного вымышленного двойника жизни. Сейчас такое возможно только в детстве и ранней молодости и только у народов с молодыми и яркими чувствами, не состаренными европейской цивилизацией.
О грамотных людях XVIII века
В следующей за болотовской (или новиковской) эпохой в жизни русской книги пушкинской эпохе, инфраструктура книги выросла неимоверно, стала плотной и повсеместной в узком кругу потомственных и наследственных читателей. Книжные лавки и типографии, журналы и библиотеки, университеты со студентами и гимназии с учениками, духовные семинарии и духовные академии все это расширяется и развивается непомерно (по российским меркам, понятно). Читательский бульон! Ведь книга не может жить без читателей. Лишь в симбиозе с ними она оживает и двигает горы, вычерпывает моря и меняет одну эпоху на другую. Но в конце своей недолгой жизни (поколение-два) книга все же не умирает, а становится неким реликтом прошлого, засушенной мертвой бабочкой, сохранившей цвет и очертания, но утратившей жизнь. Булавка памяти, коей она пришпилена в витрине цивилизации, тоже важна. Людям нет надобности повторять достижения прошлых эпох, начинать с ноля, теперь у них есть эта мертвая память, и можно смело, отталкиваясь от нее, двигаться дальше.
Такой образ дал поэт Евгений Баратынский:
Обратимся же вновь к трудным временам проникновения грамотности в толщу русской жизни XVIII века. Россия, сдвинутая мощным плечом Петра I в сторону европеизации, медленно плыла туда и после кончины монарха. Настолько толчок был силен. Но одиночество царя удивляло современников. Иван Посошков, философ по собственным надобностям, писал тогда: «Видим мы вси, как великий наш монарх о сем трудит себя, да ничего не успеет, потому что пособников по его желанию немного: он на гору аще и сам десять тянет, а под гору миллионы тянут: то како дело его споро будет?» Сила инерции была огромна.