А как же! подтвердил я, окончательно приходя в хорошее настроение. Пьянству бой!
И гёрл! добавил Бакланов, снова разливая.
Всё! я поднял ладонь. Эта последняя. Мне ещё в одно место заехать надо холсты купить.
На фига?
Рисовать буду. То есть писать. Маслом.
Давай-давай, поддержал он. У тебя получается.
Кстати, мне когда на работу выходить?
А вот завтра и выходи, Григорий хмыкнул. Часам к десяти подгребай, сразу тебя и оформим.
И трудовую брать?
Бери. Ну и паспорт заодно. Только сегодня много не бухай. У нас заказ висит срочный для ДК. Туда и поедешь.
3.
Нужную мне «хрущобу» на Великоламке я нашёл с трудом. Но не потому что выпил, а потому что номера на домах привычно отсутствовали. Местные аборигены (в основном праздношатающиеся бабки) показывали то в одну, то в другую сторону, мамашки с колясками сразу начинали с подозрением принюхиваться и даже местный сантехник ничем мне не смог помочь. Поскольку, будучи пьяным, плохо ориентировался в пространстве. Наконец, выбивающий ковры мужик ткнул пластмассовой, ещё «совковой» выбивалкой в грязноватую пятиэтажку.
А вон он, твой дом. На нём номер был, но потом всё проржавело и отвалилось.
Он подумал и добавил:
Лет пятнадцать назад.
Поблагодарив, я нашёл нужное парадное (получилось третье слева) и набрал на домофоне номер требуемой квартиры 37.
Раздалось электронное пиликанье, а потом из динамика сиплый бас:
Кто там?
По объявлению, ответил я. Насчёт картин. Помните, мы созванивались?
Заходите, пробасил домофон, замок щёлкнул и я потопал вверх по лестнице.
На третьем этаже одна из дверей оказалась приоткрытой, а из щели выглядывала жуткая рожа с растрёпанными седыми волосами, кривой челюстью и бородавкой на щеке.
Здрасьте, кивнул я. Можно?
Можно, бабка шмыгнула носом и отошла в сторону, пропуская меня в прихожую.
При ближайшем рассмотрении пенсионерка божий одуванчик оказалась выше меня чуть ли ни на голову, с мощными руками и тапочками пятидесятого размера на ногах. Одета она была в вязанную кофту и чёрную юбку всю в кошачьей шерсти.
А деньги у вас с собой? ревниво поинтересовалась она, окидывая меня взглядом.
С собой, подтвердил я, похлопав себя по карману.
Ну, хорошо, проходите. Ботинки можете не снимать.
Мы переместились в комнату, плотно заставленную древней, ещё советской мебелью и заваленную всяким хламом. На тумбочке, возле телевизора сидел огромный серый кот, злобно на меня поглядывая.
Достаньте пакет, бабка ткнула пальцем в один из углов комнаты. Холсты там. Да сами увидите.
Я, с позволения хозяйки квартиры, отодвинул в сторону швейную машинку, с валяющимся на ней огромным пакетом с катушками разноцветных ниток, потом стул, невидимый из-за сваленной на спинку одежды, две большие картонные коробки, покрытые толстым слоем пыли, уродливую пластмассовую ёлку, целлофановый мешок, набитый непонятными пластиковыми штучками и, наконец, выудил из-под двух толстых кусков фанеры пакет с картинами.
Вытаскивайте сюда! распорядилась бабка, показывая взглядом на относительно свободное место в центре комнаты.
Холсты и вправду оказались неплохими. Причём большинство действительно, ни разу не использовались. Таких было штук шесть, ещё три с карандашными набросками, один с начатой было, но так и не оконченной картиной кусок неба с церковным куполом в верхнем левом углу.
Эх! бабка провела по несостоявшемуся пейзажу рукой. Попытался Генрих Романович, под конец жизни в другую сторону податься, да так не дошёл. Интересно, что бы было, если бы дошёл?
Она неожиданно смахнула с глаз слёзы, всхлипнула, после чего, вытащила из кармана кофты платок и громко высморкалась. Словно слон в джунглях протрубил.
Ну, чего? хозяйка квартиры перевела взгляд на меня. Устраивает?
Вполне! кивнул я обрадовано. Очень хорошие холсты! И на подрамники натянуты!
Генрих Романович Панагеев любил порядок, согласилась она. Во всём. Жалко только у себя в голове бардак устроил.
Не зная, как на это среагировать, я промолчал.
И царство ему небесное! старуха истово перекрестилась, потом немного подумала и добавила: Ну, или геенна огненная. Там, в конце концов, тоже люди живут. В смысле мучаются. Бедолаги.
Я вытащил из кармана заранее оговоренную, ещё во время телефонного разговора, сумму, передал хозяйке.
При виде заветных бумажек, она тут же перестала скорбеть по подавшемуся не в ту сторону Генриху Романовичу и пришла в хорошее настроение.
А вы тоже художник?
Так, я в приступе скромности потупил взгляд, балуюсь.
Это хорошо! старуха кивнула. А хотите, я вам покажу работы моего мужа?
«Ёпрст! Ну, почему я не сказал, что покупаю холсты в подарок любимому племяннику? Или любимому дедушке?».
Пришлось изображать энтузиазм. Ей Богу, воспитанность меня когда-нибудь точно погубит!
Конечно!
Мы снова вышли в прихожую, и хозяйка квартиры открыла дверь в другую комнату, всю, с потолка до пола, увешанную картинами.
Вот, произнесла старуха, щёлкая выключателем. Работы Генриха Романовича.
Я обвёл стены взглядом.
М-да. Такого я ещё не видел. На меня будто рухнул кусок материализовавшейся тьмы. С лицами, из этой самой тьмы, выглядывающими. Жуткими, уродливыми, тоскливыми. Трудно было сказать мужчин изображал художник? Женщин? Стариков? Детей?
Белая, изъеденная язвами кожа, огромные, полные ужаса глаза, сомкнутые губы, изломанные, тонущие во мраке, тела.
Вот, собственно и всё. Штук пятьдесят, если не больше, картин, и на всех одно и то же в разных вариациях: чернота, бледные лица, да извивающиеся в бесконечной пляске фигуры не то лагерных доходяг, не то мертвецов.
Правда, нарисовано было и вправду хорошо.
Что ещё меня удивило: в этой комнате совсем не было мебели. Даже стульев. Словно тут устроили мемориал.
Ну, как? поинтересовалась хозяйка квартиры. Впечатляет?
Более чем! пробормотал я. Вполне искренне.
Знаете, сказала она, проходя в центр комнаты, далеко не все на эти картины могут смотреть спокойно. Вот, скажем, племянник мой. Мужику уже далеко за сорок, в областной администрации работает, на ответственной должности, а в гости ко мне приходит, и бегом в гостиную. Только бы побыстрей мимо этой двери проскочить.
Наверное, он этих картин в детстве испугался? высказал предположение я.
Да! старуха с ностальгической улыбкой кивнула, словно рассказывала о милых детских проделках будущего «слуги народа». До сих пор сюда заходить боится.
«Мне, скорее всего, тоже было бы не по себе» прикинул я, впрочем, озвучивать эту мысль не стал.
Ещё раз обвёл глазами комнату и неожиданно заметил стоящие у окна, прямо на полу, три холста, написанные совсем в другом стиле. Настолько не похожим на развешанный по стенам экспрессионизм, что я волей-неволей шагнул вперёд и принялся их внимательно разглядывать.
Это были стилизованные под живопись восемнадцатого девятнадцатого веков, портреты. Классические портреты мягкие полутона, безупречная работа кистью, на заднем плане скорее угадываемые, чем написанные, пейзажи.
И ещё. Если чёрно белую живопись на стенах обрамляли скромные, в основном тёмные рамки, то эти работы венчал широкий, с фальшивой позолотой, багет. Уже потемневший от времени.
Тоже работы вашего мужа? спросил я, опускаясь на корточки, дабы получше разглядеть картины.
Тоже, каким-то странным, не особо приветливым голосом, подтвердила старуха.
Я вгляделся в искусно прописанные художником лица, и мне вдруг сделалось не по себе. Трудно сказать, в чём тут было дело. Вроде никакого экстрима, а тем более экспрессии, все пропорции соблюдены, свет падает правильно, тени ложатся туда, куда им и положено, цвета естественные, полутона безупречные.