Спать хочешь? А боезапас ржавеет.
Щас потратим. Скатываю и кладу на ручной маховик горизонталки шмотки. Ставлю на них локоть труба тяжёлая, нужна опора. Пробую джойстик одной рукой тяжеловато, но можно. Проверяю всё, откидываю бронещиток и прицел. Докладываю
товарищ капитан-лейтенант, доверните до траверза на их борт.
Добро! Шлем не снимай и каску надень, по готовности начинай без команды.
Есть!
Ром, катитесь куда подальше, занимайте места в ложах. Да идите же, Бабай, Ром! И не высовывайтесь.
Снимаю с предохранителей и припадаю к резинке окуляра. Трёхчетвертной ракурс цели, постепенно, меняется на единицу, обходим. Они тоже медленно двигаются, не дают приблизиться. Даю залп, трассеры чётко видны уходят впереди и выше. Подрабатываю, ещё залп перед самым носовым срезом рикошетят вверх. На корме и на носу у них расцветают чёрные пятна, по корпусу и моей броне бьёт отбойным молотком, инстинктивно пригибаюсь. Доворачиваю и чуть опускаю стволы. Бью короткой норма! Топлю педаль, и, не отпуская ее, веду стволы вдоль борта. Снаряды ложатся с недолётом, но, отскочив от поверхности, идут над самой палубой и втыкаются в борт и надстройку. Фугасы рвутся яркими снопами чёрных искр, бронебойки не столь эффектно дырявят корпус. Чёрные клубы на корме, задирается нос, растёт бурун сейчас уйдут! Доворачиваю дальше носового среза, поднимаю чуток струя трассеров исчезает в буруне и рвёт форпик. В ушах сплошной звон, сбоку летят ещё трассеры бортовые автоматы «прозрели». Не увеличивая скорость, цель меняет ракурс. Отпускаю педаль и обалдеваю, от тишины. Только через несколько секунд начинаю различать звуки, шумы и команды из рубки.
« пять кабельтовых, сбрасывает скорость четыре кабельтова цель неподвижна»
Поддерживая второй рукой трубу, вглядываюсь в зелёную муть. С дифферентом на нос катер зарылся по самую пулемётную турель, корма задрана, винты в воздухе. Нормалёк! Теперь никуда не денутся.
Розовая полоска окрашивает горизонт, чернота сменяется фиолетом. Рассвет. Когда он успел подкрасться?
Неожиданно в глазах всё плывёт, мутнеет, мурашки. Не чувствую, соображаю сквозь туман, куда-то тянут, вроде иду, в ушах звенит
нашатырь, всё проясняется, глотаю сладкое тёплое. Окончательно очухиваюсь. Передо мной на коленках Ромыч. Поит из кружки мою светлость чаем и держит в руке кусок хлеба с котлетой. Мичман Шкурин сматывает фонендоскоп, забирает шприц и уходит.
Чего это, Ром?
Нервы. Спать надо и жрать.
Медленно жую и запиваю. Закончив, протягиваю руку: Ромк
Ну?
Спасибо, я ни
Хорош! Щас слезу пущу, протягивает сигарету: только пару затяжек.
Дрожь в руках постепенно утихает
Сам то чего бледный, за меня что-ли?
Сейчас уже нет, а когда по тебе врезали тут все обделались.
Не дождёшься, моя игла в других окопах. Ну ладно, потопал к Бабаю.
Не усните там, попозже пожрать притараню.
Керим «пасёт» китайскую лоханку. Корма у них задрана градусов на двадцать, хода нет, на палубе кто-то копошится.
Солнце неумолимо растёт, вот-вот оторвётся от горизонта. Мгновение, ещё одно, и вся безбрежная гладь из розовой превращается в золотистую. Собираю рассыпанные гильзы в мешок. Не смотрю, но спиной чувствую неописуемую красоту.
Дробной россыпью гудит корпус и надстройка. Над головой короткими бьёт автомат, падают раскалённые гильзы. Хлестануло по броне башни и застучало дальше по палубе. Падаю за выгородку. Ещё залп. Всё стихает. Оживает трансляция: «Всем покинуть верхнюю палубу, санитаров в рубку и на шкафут!»
Хлопает дверца, спрыгивает Керим.
Ты-то куда? Эт не нам!
Округлив глаза, тычет назад рукой. Поворачиваюсь. Застучало в висках, нечем дышать. Рядом с торпедным клюзом, уткнувшись лицом в палубу, лежит Рома. Дымится и тлеет резина пробитого жилета. Рядом корчится и кричит от боли торпедист Серёга Волынкин. У раскрытой Роминой ладони развернувшаяся газета. На ней хлеб, рыба и луковица. Снова ударило по корпусу очередью.
К ним! Ору Кериму и прыгаю в башню. Ещё что-то кричу, перед глазами всё прыгает, дико кричу, куда-то вверх, ничего не слышу, слёзы застилают глаза Джойстик прицел Рооомка как со стороны слышу свой хрип
« сбить турель на катере! Не топить!»
не топить топить топить
корма, пулемёт, копошатся, стреляют; в перекрестье. Бью со всей дури по педали и дёргаю стволом вдоль палубы не топить разрывы, рубка, палуба, корма Не топить! палуба, рубка стволы чуть ниже, на стык корпуса и воды давлю рукоятки, фиксируя стволы, сквозь слёзы вижу рвущийся и горящий кусок металла. Захлебнулись пустотой магазина стволы, онемевшая нога неистово жмёт спуск
На своём привычном «посту». Свежий ветер. В лицо. Я и море. Море. Боль моя, неразгаданная тайна, радость и грусть. Нет для меня ничего более притягательного, чем твоя неописуемая суть. С самых первых встреч с тобой, в рассказах отца, с благоговейного трепета, многих десятков, а может и сотен, прочитанных томов, в которых есть, хоть что-то связанное с тобой, пленён и напрочь обращён в твою веру бурями и штилями, плотами и дредноутами, Моби Диками и Мальмстримами, очарованием романтики приключений и магнетизмом живого океана. Первыми открыли мне тебя Верн и Хемингуэй. Живи и дыши, свежим ветром. Всегда. И пусть он дует сильнее, наполняя паруса мечты. И не будь твоего необузданного неистовства урагана, паруса висели бы жалкими тряпками. Завидую твоей широте и искренности в буйстве стихии. Тянусь к тебе, наслаждаюсь. И не боюсь. Хотел бы остаться с тобой, навсегда. Ты поймёшь, как и я тебя.
Не хочу возвращаться, к ним. Только с тобой, спокоен и чист. Они же никогда не поймут, жившего тобой и пережившего это, как и я их. И не нужно мне этого, у таких, как я теперь свой мир, непонятный им, своими перипетиями, наслоениями и молчанием, который мы будем оберегать. От всех.
А не страшно, потому, что наделён открытым не каждому знанием: предсказано и нагадано, что свободу, даруемую вечностью смерть, обрету не из вне, внутри она, уже, лишь ждёт своего часа. Проверял, лез на рожон, действительно, не берёт, обходит.
Вначале было страшно, да нет же, и сейчас тоже, но сейчас плюю на него. Полное забвение осторожности одна из форм страха.
Когда-нибудь э т о закончится. Кто-то переживёт, и выживет, как я. Может, даже, у кого-то откроются глаза на э т о, и наступит страшный момент, названный зловещим словом: отрезвление. Эту трагическую мудрость, которую рождает опьянение войной, мы, видевшие и делавшие это, уже познали. И никогда, ни один судья не будет допрашивать обвиняемого так пытливо, как допрашивает меня уже сейчас собственная совесть. И пока дёргаюсь и выворачиваюсь наизнанку здесь, пытаясь нарваться, ещё ничего, там же не будет возможности убивать страх, совесть и бессилие перед неотвратимостью и неизбежностью вечности.
Я не смогу быть таким, как все, и я не хочу, там быть. После последнего выстрела, в последний день, когда начнут сдавать и учитывать все патроны, один я оставлю. Чтоб остаться с тобой, навсегда, моё море.
Белые чайки кричат тоскливо над головой. Видимо, права легенда в них переселяются души погибших моряков. В далёкой дымке показался берег. Мягкая волна плавно поднимает и опускает, над несущейся, на и под меня обворожительной лазурью, от которой не могу оторвать глаз.
Если у меня когда-нибудь будет сын, я назову его Ромой
4
Жара. Монотонная ходьба убаюкивает. В шелест ветра вплетается редкое щебетание птах. Почти тишина. Сдобренная сопением, скрипом трущихся об одежду ремней и приглушённой травой поступью десятка человек. Жара
Роба противно липнет к телу. Между лопаток, под мышками и в штанах «болото», чавкающее с каждым шагом. Носки давно мокрые. Достаю кончиком языка солёную капельку, сбился со счёта, которая, а они равномерно катятся с висков