Но подобное развлечение не надолго облегчило существенные страдания Мазарини, которые дошли до такой степени, что он потребовал консилиума: я узнаю все подробности от доктора Гено, который один из всего ученого собрания решился сказать правду больному. Истина действительно была горькая. У меня записана любопытная сцена, происходившая по этому случаю между ученым доктором и кардиналом.
Я нашел, сказал он мне: его эминенцию в спальне; он лежал, опрокинувшись в кресле. «Это вы, Гено»? спросил он меня не оборачиваясь: «Да, монсеньер». «А, тем лучше; я ожидал вас с нетерпением; заприте дверь, садитесь возле меня, и ми побеседуем». «Увы, я хотел бы поговорить с вашей эминенцией о предмете менее печальном, нежели тот, который приводит меня к вам». «Неужели вы полагаете, что я ожидаю от вас рассказа о новой комедии! Я предвижу, что вы хотите сказать и приготовился». «Не следует льстить вашей эминенции». «Нет, время лести для меня прошло Вы пришли объявить мне смертный приговор». «Да, но лекарства наши могут продлить вам жизнь». «Сколько времени, Гено»? «По крайней мере, два месяца, монсеньер». «Это больше, нежели я надеялся». «По крайней мере, достаточно для приготовления к этому страшному путешествию». «Да и нет, друг мой: этого было бы достаточно, если бы речь шла об устройстве земных дел. «Но там выше О, доктор! какой отчет»! «Не теряйте бодрости, монсеньер; в шестьдесят дней можно исходатайствовать отпущение, особенно кардиналу и первому министру». «Без сомнения, мне ревностно будут служить важные духовные лица, жаждущие моих аббатств и моих сокровищ. Но верховный судья!.. Наконец я употреблю на молитву время, которое вы мне обещаете Поговорим о вас, Гено. Я очень доволен за откровенность, с которой вы принесли мне смертный приговор: пользуйтесь же не многими минутами, какие мне остались, устроить себя при моем содействии; что же касается меня, я воспользуюсь вашим советом. Прощайте, друг мой, прибавил его эминенция, протягивая мне пылавшую руку: подумайте хорошенько о том, что я могу сделать для вас, и заходите почаще».
Гено обещал мне дальнейшее продолжение этого разговора и сдержал свое слово.
Первый раз, как пошел к Мазарину, сказал доктор: я проходил небольшую галерею, примыкавшую к его комнатам и остановился посмотреть фреску Жюля Ромэна, изображавшую торжество Сципиона. Послышался шелест туфлей кардинала, которые он тащил по паркету, не будучи в состояния поднять ног: больной, который не мог видеть меня, тяжело вздыхал и разговаривал сам с собой, останавливаясь перед иными картинами». «Все это надобно оставить; говорил он и, пройдя несколько шагов направо или налево, продолжал: все это надобно, оставить и это Мне стоило такого труда приобретать О, я не могу кинуть моих богатств без сожаления, ибо не увижу их там, куда иду куда иду! Боже мой, когда я подумаю об этом»! При этом восклицании, которое меня растрогало, я не мог удержаться от вздоха. Кардинал услышал. «Кто там»? спросил он. «Я, монсеньер, отвечал я: и пришел по приказанию вашей эмипенции». «А, хорошо, я очень рад видеть вас, доктор Дайте мне руку, я так слаб, что легкий меховой халат составляет для меня тягость». «Вы напрасно ходите». «Согласен, но видите ли эту прекрасную картину Корреджио, эту Венеру Тициана и несравненный потоп Каррача я хотел попрощаться с ними». «Вы всегда будете еще иметь время для этого». «Не так много, любезнейший Гено, если впрочем, посоветовавшись со своими собратьями, вы не найдете» «Возможности более продолжительного срока, нет, монсеньер, не следует питать подобной надежды». «Вы правы, друг мой, гораздо же лучше окончить дело таким образом, что как будто развязка гораздо ближе, и если она случится гораздо позже»
Право, сказал Гено, продиктовав мне этот разговор: я не имел бодрости уничтожить упрямую надежду, котирую не переставал питать бедный кардинал, несмотря на мою откровенность. Опершись на мою руку и передвигая с трудом ноги, он возвратился к картинам, когда ему доложили, что пришел государственный секретарь с чрезвычайно важной депешей, «я не могу его принять, отвечал первый министр: я не в состоянии заниматься делами». «Так и прикажете отвечать, ваша эминенция»? «Вы можете, кроме того, прибавить, что он должен обратиться к королю и делать что хочет Мое время прошло, теперь очередь его величества.
У меня теперь в голове много дел, совершенно не похожих на интересы королевства Смотрите, продолжал Мазарини, обращаясь к картинам: смотрите на это последнее произведение Альбано[7]Прощай же, нежная и грациозная кисть, прощай»!
Молодой граф Бриенн, без сомнения будет находиться в комнате кардинала до последней минуты, но он там не один. Обществу игроков дозволено заниматься игрой в двух шагах от постели его эминенции, который следил за ней, а если не мог сам видеть, то справлялся через своего камердинера Бернуина. Вот что сказал мне Сувре один из участников этого предсмертного банка.
Я играл за кардинала и, взяв хороший куш, поспешил уведомить его об этом. «Это хорошо, отвечал с улыбкой Мазарин: но в постели я гораздо больше проигрываю нежели выигрываю в байке».
Вообще первый министр в последние дни выказывает странную смесь сожаления и смирения. То он говорит о своей смерти спокойно и хладнокровно, почти весело, то обнаруживает трусость, боязнь. Бриенн, от которого я слышал нижеследующее, вошел однажды в спальню Мазарини. Кардинал дремал перед камином, прислонившись к спинке кресла; по телу его пробегала дрожь; губы его шептали что-то невнятно. Граф боялся кризиса и крикнул Бернуина, который потряс больного за руку, чтобы вывести его из этого тяжкого положения.
Что такое, Бернуин? спросил кардинал, просыпаясь. Чего от меня хотят? Я ведь знаю, Гено мне сказывал.
К черту Гено и его предсказания! воскликнул верный служитель.
Да, Бернуин, да, Гено мне говорил, и я уже никак не ускользну: надобно умирать.
Господин Бриенн пришел, продолжал камердинер, который хотел отвлечь кардинала от печальных мыслей.
Пускай войдет. Я умираю, бедный друг мой, продолжал он, увидев графа.
Эти мрачные мысли, сказал государственный секретарь: причиняют вашей эминенции гораздо больше вреда нежели самая болезнь.
Это правда, но Гено сказал, а он хорошо знает свое дело.
Этот разговор меня растрогал, прибавил мне потом граф: и слезы невольно покатились у меня из глаз. Первый министр заметил это, протянул мне руки и нежно поцеловал. Смрадное дыхание едва не задушило меня.
Я очень огорчен, но чувствую что необходимо умереть, прибавил он, прикладывая руку к сердцу и повторил: Гено сказывал, Гено сказывал.
Недавно кардиналу пришла очень странная мысль для умирающего: он потребовал, чтобы его выбрили и завили ему усы, набелили исхудалое лицо и, нарумянили щеки и губы. И вот он оказался свежим, румяным, словно человек в цветущем здоровье. Это была смерть, покрытая лаком жизни, блестящим, но, увы, очень ненадежным. Замаскировавшись подобным образом, Мазарини, приказать пронести себя в кресле по саду. Он старался говорить весело и развязно с придворными, которых встречал, стараясь обмануть своих врагов этой улыбкой. Но никто не поймался на последнюю удочку изворотливого итальянца, который, даже умирая, хотел показаться политиком. Этот бесплодный опыт заставил только некоторых сказать: «обманщиком жил и обманщиком хочет умереть».
Подобное насилие над истощенной природой ускорит только кончину больного. Он лишился чувств в кресле и его принуждены были перенести в постель. Он уже не встает с нее.
Кардинал еще не думал серьезно о делах своей совести; вчера только он первый раз позаботился об этом и потребовал в Венсен, куда велел перенести себя, Жоли, священника Сен-Никола-де-Шан. Знатные не могут иметь тайн, да же относительно исповеди: не скажу, как дошли ко мне следующие подробности исповеди первого министра, но за верность ручаюсь. Духовник потребовал от умирающего полного признания во всем, в чем он мог упрекнуть себя касательно приобретения громадных богатств[8].