Не могу сказать с точностью, сколько мне было тогда лет. Сохранились и более четкие воспоминания: Амалия тайком рассказывает кому-то о Казерте, этом городе-человеке, сотканном из фонтанов с каскадами, парковых зарослей, каменных статуй и нарисованных верблюдов среди пальм. Амалия рассказывала не мне вероятно, я краем уха слышала ее слова, играя с сестрами под столом. О Казерте она говорила с женщинами, которые, как и она сама, были домохозяйками. И обрывки фраз застряли у меня в памяти. Особенно поразила тогда одна вещь. Это были даже не слова самих слов мне не запомнилось, но их звучание, настолько объемное, что оно переросло в зрительный образ. Этот Казерта, говорила мама шепотом, прижал ее к стене и пытался поцеловать. Услышав это, я представила раскрытый рот мужчины, невероятно белые зубы и длинный красный язык. Язык извивался около губ Амалии и затем устремлялся ей в рот с быстротой, от которой мне становилось не по себе. Подростком я, закрыв глаза, бесконечно прокручивала в уме эту сцену, мысленно разглядывала детали, испытывая отвращение, перемешанное со сладостностью. И всякий раз чувствовала себя виноватой, словно делала что-то запретное. Уже тогда я знала, что в том эпизоде, оживленном воображением, содержался секрет, к которому не следовало прикасаться и который я не должна была раскрывать вовсе не потому, что одно из моих внутренних я не знало, как к нему подступиться, а как раз наоборот: если бы это я подыскало к секрету ключ, другое я наотрез отказалось бы назвать все элементы разгадки своими именами и изгнало бы то первое я прочь.
В одном из разговоров по телефону дядя Филиппо сказал мне то, о чем я давно догадывалась: он говорил, а я уже знала об этом. Суть была такова: Казерта человек непорядочный. В детстве они дружили Казерта, дядя Филиппо и мой отец. После войны Казерта с отцом хорошо ладили тот казался честным и искренним. Однако он положил глаз на мою мать. Впрочем, не на нее одну: будучи женатым и растя сына, он обхаживал всех женщин в квартале. Случилось так, что в отношении мамы он перешел границы приличия, и отец с дядей Филиппо проучили его. После чего Казерта с женой и сыном переехал в другую часть города. Нужно было тогда открутить ему голову, угрожающим тоном подытожил дядя Филиппо на диалекте. Навсегда бы угомонился.
Молчание. Мне представились все те крики, оскорбления, и кровь тоже. Снова наваждения. Антонио мальчик, что держал меня за руку, вдруг побежал вниз, в самую глубину подвала. На мгновение меня накрыло осознание всего того насилия, которым были пропитаны мои детство и юность, уши наполнились звуками, перед глазами рябили картинки из прошлого все это будто нанизывалось на нить, соединявшую нас с Антонио. И впервые за долгие годы я поймала себя на том, что эти ощущения как раз то, что мне нужно.
Приходи сюда, предложил дядя Филиппо.
Чем, по-твоему, мне может помочь семидесятилетний человек?
Он смутился. Прежде чем закончить разговор и повесить трубку, я пообещала ему, что непременно позвоню, если вдруг Казерта объявится снова.
И вот я сидела на площадке перед лифтом и ждала. Прошел по меньшей мере час. С лестницы пробивался свет с нижних этажей, которого оказалось достаточно, чтобы четко видеть все вокруг, когда мои глаза свыклись с полумраком. Однако ничего не происходило. Около четырех часов утра лифт вздрогнул, и лампочка, которая подсвечивала кнопку вызова, сменила цвет с зеленого на красный. Кабина поползла вниз.
Я тут же вскочила на ноги, подбежала к перилам и стала наблюдать за лифтом: проплыв через четвертый этаж, он остановился на третьем. Двери открылись и закрылись. Снова наступила тишина. В ней постепенно растворилось даже тихое жужжание стального троса.
Я немного подождала, минут пять, наверное; потом медленно спустилась этажом ниже. По площадке рассеивался мутно-желтый свет: за дверьми всех трех квартир четвертого этажа были офисы страховой компании. Я спустилась по ступенькам еще на один пролет, не отрывая глаз от темной кабины лифта. Я хотела было заглянуть внутрь, но замерла, ошеломленная. Дверь маминой квартиры была распахнута, во всех комнатах горел свет. На пороге стоял чемодан Амалии, возле чемодана ее черная кожаная сумочка. Я непроизвольно бросилась к этим вещам, но внезапно услышала у себя за спиной, как, стукнув, распахнулись стеклянные дверцы лифта. В освещенной кабине был пожилой человек, ухоженный, довольно привлекательный, с худощавым, смуглым лицом и целой гривой седых волос. Он сидел на деревянной скамье до того неподвижно, что вся представшая мне картина казалась старой фотографией в крупном масштабе. Мгновенье он смотрел на меня доброжелательно и с легкой грустью. Потом кабина с грохотом поехала вверх.
Сомнений не оставалось. Это был тот самый человек, который встретился мне на улице в день похорон Амалии и осыпал меня нещадной бранью. Но я не стала подниматься по лестнице, чтобы нагнать его, хотя сперва и подумала, что должна это сделать, мои ноги словно окаменели и вросли в пол. Я неотрывно смотрела, как ползет трос, пока он не замер и не хлопнули двери лифта: они быстро открылись и закрылись. Спустя несколько секунд кабина заскользила вниз. Когда она проплывала мимо меня, мужчина, улыбаясь, продемонстрировал пакет с маминым бельем.
Глава 7
Обычно я вела себя решительно, собранно, быстро и без колебаний; более того, мне нравилась та уверенность, с какой я действовала и которую знала за собой. Однако тогда происходило нечто странное. Возможно, дело было в усталости, или же я растерялась, обнаружив дверь в квартиру открытой, ведь я точно помнила, что заперла ее. Или после долгого ожидания в темноте лестничной площадки меня ослепил зажженный в маминых комнатах свет, да вдобавок на пороге были выставлены ее чемодан с сумочкой. А может, причина в чем-то ином. Может, все дело в отвращении, какое я испытала, осознав, что тот пожилой человек в обрамлении узорчатых дверей лифта на миг показался мне необъяснимо красивым. Одним словом, вместо того чтобы догнать его, я стояла как вкопанная, вглядываясь в его облик и сосредоточившись на его чертах даже тогда, когда кабина лифта уже исчезла из вида.
Осознав ситуацию, я почувствовала себя обессиленной, меня угнетало унижение, испытанное перед самой собой перед той частью своего я, которая всегда следила за моими промахами и оплошностями. Выглянув в окно, я успела увидеть, как в свете фонарей тот человек удаляется прочь по переулку: он казался невозмутимым и шел размеренно, но не устало; пакет он держал в правой руке, чуть отведя ее в сторону, и было видно, как дно черного мешка волочится по мостовой. Я поспешно вышла и бросилась к лестнице. Но тут заметила, что соседка, синьора Де Ризо, выглядывает из своей квартиры стоит в узком столбике света, пробивавшемся из коридора через осторожно приоткрытую дверь.
На ней была длинная ночная рубашка розового цвета; вдова смерила меня лютым взглядом, но не двинулась с места; на случай, если вдруг объявится злоумышленник, она навесила поперек дверного проема цепочку. Ясно, что она давно уже наблюдала за происходившим через глазок и подслушивала, притаившись за дверью.
Что тут творится? возмущенно спросила она. Всю ночь от тебя покоя нет.
Я уже взяла было такой же возмущенный тон, но осеклась, вспомнив, что она упоминала о мужчине, с которым встречалась моя мама, и решила проявить благоразумие и не ссориться с вдовой, если хочу узнать подробности. Днем сплетни Де Ризо только раздражали меня, но теперь я готова была завязать с ней долгий разговор, мне нужны были детали, к тому же беседа доставила бы удовольствие этой одинокой старой женщине, которая не знала, как скоротать ночи.