Собор - Александр Горохов Леонидович

Горохов Александр

Собор

Моей жене, любимой Ирочке,

Ирине Юрьевне

Мультановской

 Дедушка, а что такое вечность?

 Раз в тысячу лет, внучек, на вершину алмазной горы высотой в тысячу километров прилетает ворон и точит клюв один раз влево, один раз вправо. Когда он сточит гору до основания, то это будет всего лишь мгновение.

Начитанный мудрый дед

 Ну, чего ты, старый, несешь! Какие воро́ны? Какие алмазные горы в тысячу километров? Да у нас ее за неделю на куски попилили бы и растащили.

Да что там гору, страну за двадцать лет растащили.

Не менее, а может, более мудрая бабушка

 А заново-то сложится?

А собственно, к чему это я?

Часть первая

1.

Теперь здесь собор. Огромный, как богатырь с золотым шлемом на голове. За ним, словно легионы воинов в зеленых мундирах, стройными и строгими рядами молодые деревья. Клены, липы. Под их защитой от сжигающего солнца будто выстроенные колоннами копьеносцы-травинки в прямоугольных газонах. Их скашивают, но вновь и вновь стебли поднимаются из земли. Дождь и солнце, снег и ветер им не помеха. Непреклонные воины. Они защищают родную землю. Не дают суховеям испепелить ее, разорвать на куски, разделить на песчинки, утащить в чужие края. А чуть поодаль, по сторонам широких аллей красивые скамейки из буковых и дубовых полированных досок, покрытых лаком. И возле каждой, с двух сторон, словно услужливые лакеи с никелированными подносами,  урны. Все основательно и торжественно.

А совсем недавно, по меркам тысячелетней истории, тут, на задворках заброшенного, одичавшего, заросшего бурьяном парка, превращенного несознательными местными жителями в свалку, собирались алкаши. Рассаживались на полусгнивших деревянных ящиках, выброшенных за ненадобностью из расположенного неподалеку гастронома. Самый вместительный застилали газетой. Ставили на середину бутылку, банку баклажанной или кабачковой икры, водружали кирпич темного хлеба, втискивали в заполненное пространство кулек с соленой килькой пряного посола, бочковые огурцы. Вдыхали получившийся аромат. Потом разливали по первой, чокались. И начинался разговор о судьбах мира, грядущем рае у нас и крахе империализма у них, о местных событиях. И вообще за жизнь.

Однажды в теплый осенний вечерок под звуки громкоговорителя, доносившего из цивилизованных центральных аллей попеременно классическую и народную музыку, сюда забрел посторонний гражданин. Вида он был неопределенного, но не стар. В темно-сером костюме с давно не отглаживаемыми стрелками на брюках. Такие известный поэт Сергей Васильев, в этот день отсутствовавший, назвал бы скорее штанами, чем брюками. Ботинки гражданина так же не отличались опрятностью и походили на берцы, которые надевают для странствий опытные путешественники или военные.

Громкоговоритель во всю акустическую силу горланил любимую народную песню:

Как поел я холодца,

Так превратился в молодца. Вот какой я молодец

Ем с горчицей холодец.

Стоголосый военный хор подхватывал припев:

Вот какой я молодец

Ем с горчицей холодец.

После третьего куплета вступил тенор и, растягивая верхние ноты, завершил:

Вот ка-а-а-а-а-кой я мо-о-о-о-о-лодец

Ка-а-а-ак солее-е-е-е-ный

о-о-о-о-о-гурец!

На ближнем к гражданину ящике рыдал давно не бритый мужик. Остальные в задумчивости курили сигареты «Прима».

Пришелец показал рукой на свободный ящик. Сказал: «Салам», хотя вида был не восточного, потом попросил разрешения присесть. Ему кивнули.

Мужчина присел, покачал головой и тихо, чтобы не потревожить слушателей, произнес:

 Как поют, злодеи! Как поют! Что с душой вытворяют!  и сделал вид, что смахнул со щеки слезу.

Рыдавший мужик кивнул. Помолчал, утерся, глянул на неизвестного, но, судя по поведению, правильного гражданина и спросил:

 Тоже проняли?

Тот вздохнул:

 Да.

Здешний завсегдатай продолжил диалог:

 А вы говорите, что умерла душа. Что вся вышла. Что вместо нее теперь смартфон мужичок было преобразился, выставил руку, как Ленин на броневике, но тут же осекся и закончил:  Что вместо души смрад фонит, как на помойке. А я вам так скажу на это. Я вам скажу нет!

 Ну, нет так нет,  согласился неизвестный гражданин, но что-то ему показалось странноватым в оборванном монологе рыдавшего. Тот тоже смекнул, что сболтнул лишнего, и сменил тему:

 Мне тут притчу недавно рассказали. А вас как, собственно, зовут? Меня Тимофеич.

 А меня, меня, собственно,  пришелец начал с ехидцей, но сглотнул накопившийся яд и представился:  Меня Саня. Александр.

 Так вот, Саня-Александр, очень поучительную историю недавно мне рассказали. Представьте, осень, но не как эта, а холодно, сыро. В углу скребет мышь.

Неизвестный на него строго взглянул:

 Эту притчу, братан, я еще в школе слыхал. На уроке лингвистических матерных анекдотов.

Тимофеич покраснел, сказал, что Санек не так прост, как кажется, и продолжил:

 Птицы на юг потянулись. В теплые страны. Осталось две вороны. У одной был сыр, а у другой мозгов не было. Уселась она на берегу озера. Задумалась, как зиму пережить. Вопрос! Думала-думала, ничего не придумала и решила утопиться. Плюхнулась с крутого берега. Брызги во все стороны, а она на дно. Однако природа берет свое. Задрыгала ворона лапами, замахала крыльями и всплыла. Вдохнула воздуха, повинуясь естественным инстинктам, головой покрутила, оказывается,  плывет! На воду глянула точно плывет! В лапах тина запуталась, стали лапы, как ласты. Она ими семенит и рассекает по глади озера. Глаз скосила, увидала свое отражение и аж чуть не задохнулась: лебедь! Черный лебедь! Ну, как у Чайковского.

А в озере щука водилась. Лет двести. Умная, как кандидат наук и, соответственно, голодная. Увидала: чтото трепыхается хвать за лапу и заглотнула. Думала, ногу, а в брюхо-то тина с вороньей лапы попала. У щуки глаза из орбит чуть не вывалились. Тина брюхо дерет, горькая, застряла. Ни туда, ни сюда. Хоть подыхай.

Ворона тоже в толк не возьмет, чего приключилось: то плыла, гладь озера рассекая, и вдруг все движение прекратилось и не вперед, а вниз потянуло. Крыльями махнула и взлетела. До берега с трудом дотянула и уселась, чтобы отдышаться.

А щука на дно залегла, отплевалась, откашлялась и решила разобраться, кто это ей такую подлянку учинил. Всплыла, высунула из воды свои перископы, увидела ворону сообразила и стала караулить

Местный народ, надо сказать, не отличался доверчивостью и, в отличие от щуки, постоянно ожидал пакостей со всех сторон. Тертый был народ. На руках у многих синели знаки. У кого совсем простенькие, типа солнце с надписью «Воркута» и цифрами по одной на каждом пальце. У кого вообще детские имя или даже одна буква. Но у некоторых татуировки были посуровее. Перстни с понятными только знающим обозначениями. Или точки, как на пятерке кубика для игры в кости. Потому никто не удивился, когда гражданин, сидевший в центре компании, строго спросил новичка:

 А ты, собственно, кто такой? Тебе, фраерок, чего, собственно, надо?

Голос у спросившего был хриплый. Взгляд недобрый. Такой просто так не будет спрашивать. Вслед за ним столь же строго на незнакомца посмотрели остальные. Даже Тимофеич и тот отер рукавом слезу и попытался изобразить суровость.

Саня пожал плечами. Слово «собственно» прилипло, и он ответил:

 Я-то, собственно, да сейчас вроде бы никто. Вот вы тут, судя по обстановке, приниматели,  он выразительно показал на бутылку в средине главного ящика,  а я еще недавно был предпринимателем. Предпринимателем, пока не понял полную бессмысленность этого дела. А как понял, так завязал и уехал из своего населенного пункта. В чем был, в том и уехал. И такую свободу почуял, что назад возвращаться не захотел. Поехал поближе к теплу и постепенно оказался тут.